Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Впрочем, есть теоретики, утверждающие, что нет причин в момент умирания останавливаться и разворачиваться назад, не считая сентиментальной привязанности к тому, что мы привыкли называть «жизнью», в сочетании с нашей определенной неспособностью представить, на что похожа «смерть второй степени», не говоря уж третьей, четвертой и так далее. Не стоит полностью исключать вероятность, что хотя мы будем умирать вечно, не прекращая свое существование (что также заявляют приверженцы других моделей), мы никогда не вернемся в этот мир.

С теорией о бесконечной череде смертей отпадает необходимость в хитроумных допущениях «теории двух сгибов», если, конечно, не принять как данность, что в некрокосмосе одновременно существует два набора обитателей: одни, умирая, вечно двигаются вправо, а другие – влево. Последние, достигнув зоны тишины, совершают поворот на сто восемьдесят градусов и начинают двигаться в другую сторону, но может быть и так, что они сливаются с тишиной и заканчивают свое существование. А есть и третий, наиболее привлекательный из-за своей симметрии вариант: из зоны тишины эшелоны мертвых продолжают двигаться дальше по отрицательной оси, становясь все более неосязаемыми негативными сущностями. Но ничего определенного по этой теме сказать нельзя.

Дорогая Джейн Э.,

меня постигло разочарование. Гвоздем нашей театральной программы должен был стать запуск Небесного Легкого. Предполагалось, что оно воспарит в небеса, подобно исполинскому киту, являя собой поистине волнующее зрелище, хотя, по правде говоря, и не слишком приятное для глаза, поскольку Легкое было сшито из латаных простыней, прорезиненных составом из расплавленных галош, и потому цвет его был некрасивым и неровным, серовато-черным с вкраплениями зеленого. Однако стоило лишь представить, чем наполнен этот воздухоплавательный аппарат – хором сотен мертвых душ, – и сердце преисполнялось изумления. Но вскоре стало ясно, что для того, чтобы наполнить его, понадобятся недели, а то и месяцы. И этот аттракцион пришлось отложить до лучших времен, а покамест отправить Легкое на хранение в старую каретную; там оно вздымается и колышется, как невообразимое чудище морское в подводной пучине. Дети тайком пробираются в каретную и барахтаются в его набухающих складках; те отбрасывают их влево и вправо, шевелясь, как живой организм. Не ровен час, дети продырявят Легкое, так что надо бы повесить замок на сарай, но сперва неплохо бы поставить двери, то есть заново повесить старые, которые я велела снять с проржавевших насквозь петель. Но я так устала… хотя нет, дело даже не в этом – я…

От меня не так уж много осталось, а то, что осталось, болит. Кашляя, я словно ошкуриваю себя изнутри. Смерть не должна быть такой мучительной – мне ли не знать.

Зато я умираю красиво, расцвечивая алым все вокруг. Мой выкуп будет заплачен красными струями, проливающимися на белые простыни.

Вдобавок ко всем моим несчастьям дождь идет не переставая.

Кап, кап, кап. Но нет, это не дождь; кто-то играет на пианино, вероятно, готовясь к нашему театральному представлению; информация об этом просочилась в вентиляционные трубы, безошибочно определяя, где свернуть налево, а где направо, в своем рвении достигнуть моих негостеприимных ушей.

Странно, что при всей моей чувствительности к голосам призраков я напрочь лишена музыкального слуха. Тут не поможет даже моя слуховая труба.

Но я сомневаюсь, что это как-либо характеризует меня.

Люди, привыкшие измерять теплоту женщины по ее отношениям с мужчинами, говорят, что я холодна. Верно: несколько раз ужасно обжегшись, я отказывалась от любви, надеясь тем самым понизить свою температуру до абсолютного нуля смерти. Но, помимо любви, могут быть и другие страсти.

У меня, к примеру, нет причин сомневаться, что я сосала грудь менее жадно, чем остальные младенцы. В раннем детстве, когда речевые дефекты еще прощались мне в силу возраста, родители мои были добрее и друг к другу, и ко мне, и жизнь казалась блаженством. Мы были богаты, и я не нуждалась ни в чем из того, на что отец не счел необходимым наложить для нас ограничения. Однако истинную радость я всегда находила в общении с природой. Весь мир тогда, казалось, дышал, рокотал и шелестел под моими ногами и в кронах деревьев над головой. Зеленый жизненный сок тек по венам земли и пробивался наружу в виде сорняков и деревьев. Кусочки единого мира откалывались и бросались врассыпную, принимая форму жуков, белок и лисиц; они убегали в иные места, а затем снова сливались с миром. Другие кусочки лежали неподвижно, но коварно поглядывали на меня исподтишка, провоцируя, словно им было что сказать и они хотели, чтобы я угадала, что именно.

Я принимала их вызов.

Говорят, что я холодна, но и у обугленной дочерна ветки может быть рубиновая сердцевина. А сердце вулкана Эйяфьядлайёкюдль тлеет под толщей льда.

Эйяфьядлайёкюдль. Это слово мне по душе. Я мечтаю о том, что среди слов, которые я выплевываю теперь ежедневно, со дня на день найдется одно – то, которое станет последним. Смысловая бомба, которая положит конец всем праздным домыслам. Но что если это слово застрянет у меня в горле, не рассказав мне о смерти, а показав ее?

Смерть – слово, что вертится на кончике моего языка. И предназначено только для моих ушей. Мне остается лишь надеяться, что причина не всегда предшествует следствию, и умереть, слушая.

Искренне ваша,

Сибилла

Ты тоже его слышишь? Низкий, холодный, рассудительный голос, который монотонно бубнит в зеленоватом свете занавешенной комнаты, где пахнет затхлым дыханием, перегаром и сном. Он произносит: «Ты, верно, думаешь, что тебе пригрезился этот низкий, холодный, рассудительный голос, который никак не может принадлежать маленькой девочке, во всяком случае, обычной девочке. Но дело в том, что твоя девочка необычная, и обстоятельства необычные: она потеряла мать, «потеряла», что за слово – как будто она оставила ее где-то и забыла, где именно; но разве может ребенок забыть, где оставил свою мать, или где мать оставила его? «Потеряла», ну и слово; любопытно, откуда оно взялось, ведь мать она не теряла; ее у нее забрали, кто-то отнял ее, ее не стало по чьей-то вине, но по чьей? Вот что мне хотелось бы узнать».

[ Пауза. ]

Краткая пауза, и голос продолжает: «Голос продолжает почти без паузы, непрерывный и блуждающий, как мысль – а что если это и есть мысль, а не голос, возможно, чье-то представление о голосе, идея голоса, который бубнит беспрерывно, но о чем? О том, что ты сделал, а также о самом голосе, о каком голосе? О том, что беспрерывно повторяет, что ты виноват, что за тобой должок и ты должен выплатить его, возместить причиненный ущерб, и есть только один способ это сделать; это должно свершиться, и слова тут ни к чему, нужны действия; сделай это, и голос замолкнет, а если не сделаешь, голос так и продолжит бубнить и повторять, что ты должен это сделать и знаешь, что должен, и сделаешь, давай же, делай; вот только ты бездействуешь, но понимаешь, что так долго продолжаться не может, и ты непременно сделаешь это, верно? Голос твердит, что все случится именно так, и ты послушаешься его, потому что голос лишь облекает в слова твои мысли; возможно, это и не голос вовсе, а лишь твои мысли, которые в твоем воображении обрели форму голоса, голоса маленькой девочки, но девочки необычной; ни одна девочка в обычных обстоятельствах не стала бы так монотонно бубнить низким, холодным, рассудительным, бескровным голосом. Но твоя девочка необычна и обстоятельства необычны: она потеряла мать; «потеряла», ну и слово…»