Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Пауза, металлический лязг открываемой фляги, всплеск, глоток, выдох… [ пауза, металлический лязг, и т. д. ] «Нет, не может быть, чтобы это говорила девочка; это просто невозможно, она же кретинка и не может нормально разговаривать; эта девочка – дефективная, она заика, цирковой урод, а не ребенок вовсе, так что это не может быть она; это вообще не может быть ребенок, ни один ребенок не станет так разговаривать; этот низкий, холодный, рассудительный, бескровный, неумолимый голос не может принадлежать ребенку; не может ребенок монотонно твердить, что нет тебе прощения за то, что ты сделал, и может быть лишь одна расплата; и даже та не покроет ущерб целиком; голос твердит, что призраки ведут учет, сводят воедино приход и расход, и приходов у тебя ничтожно мало, а вот расходов – не счесть, и все они записаны в их книге; но что это за книга? Неужели она хранится у твоей дочери? Что за книга? Да нет никакой книги; просто оборот речи, нет книги, это лишь метафора; книга учета твоих грех в, которую ведут призраки, и призраки эти говорят с девочкой, а та говорит с тобой не своим голосом, ведь этот голос никак не может принадлежать ей, кретинке; не может он принадлежать и никакому другому ребенку, по крайней мере, обычному, или в обычных обстоятельствах; но твоя девочка – необычная, она – кретинка, цирковой урод, дефективная, одержимая, страшная, и обстоятельства ее жизни необычные, она потеряла мать; «потеряла», ну и слово…» Пауза; скрип половиц. [ Пауза; скрип половиц. ]

Девочка сидит у кровати на корточках; пол холодный, ее стопы онемели, колени одеревенели, лодыжки болят, но прекратить она уже не может. Ее голос низок, холоден, рассудителен. Она совсем не заикается. Она и не говорит вовсе, а лишь открывает рот, и убедительные речи сами проливаются наружу. Убеждение – не речь, и она это понимает; это мысли другого человека, которым она позволяет течь сквозь себя, но ее отец не узнаёт, чьи это мысли; он лишь чувствует, что они не принадлежат девочке, но пока не узнаёт в этих мыслях свои; впрочем, скоро он узна́ет, она поможет ему в этом, уже почти получилось. Лепные цветы на потолке, пятно на покрывале; девочка разглядывает их, чувствуя, как выровнялось его дыхание, и опускает голос; пусть спит, пусть засыпает и слышит этот голос во сне (девочкин и его одновременно); голос произносит [ эхо ]: «А может, это мать, а не девочка; должно быть, это мать говорит, а не дитя; кто еще может так монотонно бубнить голосом низким, холодным, рассудительным, бескровным и неумолимым; обвиняющим, предлагающим аргументы за и аргументы против, но главным образом – за: за то, чтобы покончить со всем этим, но с чем? С голосом в твоей голове. Но как? Ты знаешь как, и почему; ты знаешь почему, и это твоя идея, а не ее; но кого «ее»? Матери? Девочки? Нет, это твои мысли, они возникают в твоей голове и ты лично осуществишь задуманное…»

Сильная рука хватает ее за запястье и рывком поднимает с колен. Она вытягивается на кровати, извивается, пытаясь вырваться; тысячи иголок пронзают онемевшие ноги, звезды вспыхивают перед глазами.

– Болтунья! – вот все, что он произносит сдавленным голосом, дохнув на нее перегаром и затхлым дыханием. – Болтунья! Пустомеля!

– Что? Нет! – Самообладание возвращается к ней, и она решает схитрить: – Кажется, я что-то слышала.

– Что?

– Не знаю. – Он стискивает ее запястье. – Голос! – Другая рука хватает ее за бант на воротнике и принимается закручивать его. Накрахмаленная ткань царапает подбородок. – Я слышала чей-то голос. Подумала, что это… подумала, что это… это…

– Кто?

– Т-т-т-ты!

Он разжимает пальцы. Она вытягивается на покрывале, но теперь уже с удовольствием, нежась, потягиваясь, как кошка, как одалиска. – Мне показалось, ты звал меня, и я зашла узнать, что тебе понадобилось.

– Ничего. Мне ничего не нужно. И я тебя не звал, – добавляет он.

Она постукивает по фляге, и та звенит, как колокольчик.

– Еще пойла?

– Пойла? Что за выражения из уст ребенка – «пойло»? Ребенок не должен так выражаться. Обычный ребенок. В обычных обстоятельствах… Пошла прочь! Уйди! Пшла вон!

Позднее, когда отец садится на диван, уставившись туда, где кончается стена и начинается потолок, и принимается праздно теребить промежность, девочка неслышно присаживается рядом, и голос продолжает: «Была бы сейчас здесь твоя жена, ты бы покрыл ее, но жены твоей нет, и почему? Ты знаешь, почему». Голос замолкает на мгновение, а девочка, подцепив выбивающийся из бархатной обивки конский волос, вытягивает его и заговаривает снова. «Ты больше ничего не стоишь, ты утратил свою ценность; впрочем, ее у тебя никогда и не было; с тобой покончено, лучше оставь этот хаос другим, пусть они его распутывают, ты только сделаешь хуже». Тут голос начинает тихонько напевать; он напевает мелодию, которую любила петь жена, когда забывалась, что случалось нечасто, но слишком часто для него; впрочем, она сама виновата; и тут голос, словно прочтя его мысли, даже те мысли, о которых он сам лишь смутно догадывался, вдруг произносит: «Нет, это ты виноват, это твоя вина, твое поражение, твой грех, твое проклятье…»

Даже совесть человека, почти ее лишенного, подвергшись такому целенаправленному подстрекательству, наущению, издевкам и уколам, раздулась бы как печень от цирроза. Даже человек, лишенный воли, провокациями мог быть подвигнут на решительные действия – это случилось однажды и могло случиться снова. В часы, когда он возвращался домой нетрезвым, когда просыпался пьяным и начинал пить прямо с утра, и после обеда, когда в подпитии он ждал наступления темноты, чтобы под ее покровом незаметно совершить вылазку в ближайшее питейное заведение, голос, доносящийся из узкой щели между его кроватью и стеной, дрессировал его и вел, как послушного жеребца, выполняющего указания наездника, до тех пор, пока одного слова, одной лишь интонации не стало достаточно, чтобы он пустился галопом к неминуемой гибели.

Потом, увы, он отвинчивал крышку фляги и делал глоток. И голосу приходилось начинать заново. Впрочем, голос был терпелив. Рано или поздно у него все получится; звезды выстроятся нужным образом, и лошадь встанет на дыбы. Голос в этом не сомневался; не сомневалась и девочка.

Девочка давно уже чувствовала, что кто-то другой говорит ее устами. Призрак матери? Но мать ее была неспособна ненавидеть. В этом заключалась ее величайшая слабость, которую девочка презирала и даже в некотором смысле ненавидела мать за это. Мать позволила убить себя, не желая понимать, что отец не заслуживал ее любви и терпения. Но девочка сделана из другого теста. Она гораздо черствее; дар ненавидеть передался ей от отца. И у нее есть голос, кому бы он ни принадлежал.