Чад Луцке - О приютах и мухах

Держитесь подальше, ребята. Не дразните зверя. Не подходите к стеклу. И пожалуйста, не кормите его, особенно черничными 'Поп-тартс'. Не то он увидит, что вы умерли, и завернет в полиэтилен, пока в вас будут копошиться личинки.

Боковым зрением я вижу, как по ступенькам крыльца поднимается несколько полицейских. Загорелая женщина на каблуках и в гигантских солнцезащитных очках, окруженных густыми кучерявыми волосами, выбегает наружу. Она что-то кричит и поднимает суматоху. Но из-за шума кондиционера и двигателя я не разбираю что. Полицейские подхватывают ее и усаживают на ступеньки. Все трое, толкаясь на скрипучих досках, стараются прикрывать себе рты и зажимать носы.

Полицейские держат женщину, а она кричит все громче и громче и, будто кошка, которую с головой окунули в воду, дико от них отбивается: вырывается у них из рук, пинает их по ногам.

А потом я слышу — так же отчетливо, как гудок поезда возле моего дома:

— Дэнни! ДЭННИ!

Это тетя Санни, калифорнийская мечтательница собственной персоной, безумно озирается по сторонам. Она замечает меня на заднем сиденье и бежит в мою сторону, в глазах у нее отражается душевная боль. Она тянет заднюю дверцу автомобиля на себя, но полицейский не позволяет ее открыть: он просит тетю Санни сохранять спокойствие, уверяет, что они все выяснят, при этом через слово называя ее 'мэм'. Тетя Санни кричит, сквернословит и требует открыть дверь и сиюминутно меня выпустить. Она стучит по кузову ладонями, и ее тяжелые металлические браслеты лязгают о машину. Потом крепко толкает полицейского локтем в живот, и тот отпускает дверь. Тетя Санни открывает ее и забирается на заднее сиденье ко мне, обнимает, треплет меня за щеки и приглаживает чрезмерно ровную челку, оглядывая меня сверху донизу, желая убедиться, что со мной все хорошо. И пытается убедить меня, что все в порядке.

— Милый, я звонила целыми днями, и никто не отвечал, и… ох, милый, как жалко твою маму. Я всегда знала, что так будет.

Мне теперь все кажется похожим на сон, и я пытаюсь спросить, как она оказалась здесь, но не могу произнести ни слова. Она видит, что я в смятении, и поясняет сама:

— Я говорила твоей маме, что приеду летом на неделю или две, в апреле посылала открытку. Я знала, что, если позвоню, она забудет. Ох, милый… мне так жаль.

Я утыкаюсь тете Санни в грудь и, если не считать нескольких слезинок, что выпали у меня за эти дни, выплескиваю все, что держал в себе последние два года. Сквозь рыдания я рассказываю ей обо всем. О том, каково было жить с мамой, о блокноте, полиэтилене, мухах, об Ингрид, о конкурсе. Обо всем.

Она слушает каждое мое слово и ни разу не морщится от омерзения, боль в ее глазах не утихает, и тетя Санни обнимает меня еще крепче, когда я говорю вещи, которые, как мне кажется, могут ее шокировать, заставить думать, что я плохой. А когда я заканчиваю, она плачет, просит прощения и говорит, что больше мне никогда не придется обо всем этом переживать.

За это время, по-видимому, коронер успевает прибыть и забрать маму, потому что когда я поднимаю глаза, то вижу, как от дома отъезжает большой черный фургон. На нем не написано 'Коронер', как я думал, но я точно знаю, что это он. Скорая тоже уезжает, полицейские перестают разговаривать и расходятся. Потом открывается задняя дверца и полицейский, которого толкнула тетя Санни, говорит ей, что она может идти, и советует никогда больше не препятствовать сотрудникам правоохранительных органов, добавляя, что при сложившихся обстоятельствах отпускает ее с предупреждением. А потом говорит, что я должен поехать с ним для дальнейшего опроса, чтобы 'все уладить'. Я точно не знаю, означает ли это, что меня посадят в камеру, или нет.

Тетя Санни злобно смотрит на полицейского и говорит, что ему должно быть стыдно, потому что он запер маленького мальчика, а потом добавляет, обращаясь ко мне, что будет ехать за нами и мы скоро увидимся.

Когда мы приезжаем в участок, полицейский отводит меня в комнату и велит ждать. Потом приходит другой полицейский и задает множество тех же вопросов, что задавал первый. Я все ему рассказываю. Даже говорю, что он, если хочет, может залезть в мой ранец и посмотреть на ленточку за второе место, будто это подтверждает мое алиби. Закончив, он поворачивается и открывает дверь — там стоит тетя Санни. Полицейский говорит, что я могу идти, но добавляет, обращаясь к тете Санни, что мне следует остаться в городе как минимум на неделю.

Она бросает на него сердитый взгляд, обнимает меня за плечи, выводит из участка и сажает в свою машину. Я спрашиваю ее, почему меня не отправляют в приют или к приемной семье.

— Милый, пока я жива, ты и близко к этим гадюшникам не подойдешь.

Затем она спрашивает, где бы я хотел поесть. Я отвечаю, что в 'Самбо'.

Остаток недели мы с тетей Санни проводим в гостинице. Она не заставляет меня ходить последние два дня в школу, но мне нужно увидеться с Картером. Сначала он ведет себя со мной странно, но потом говорит, что ему жаль и ему не по себе от того, что он не понимал, через какие трудности я был вынужден пройти. Картер добавляет, что, будь он другом получше, обязательно бы заметил и попытался помочь. Но я говорю, что он не прав. Он именно тот, кто был мне нужен, разве что ему следовало бы просто быть собой и перестать врать. Я вижу, что это задевает его чувства, но он благодарен мне за честность.

Тетя Санни постоянно повторяет, что я худой и мне надо больше есть, поэтому заказывает много еды в гостинице и мы как минимум раз в день ходим есть куда-нибудь еще.

В субботу вечером тете Санни звонят из участка. Я слышу в трубке голос полицейского. Он говорит ей, что после тщательного расследования, включавшего допрос потенциальных свидетелей, в полиции пришли к выводу: я никоим образом не виноват в трагедии и не буду привлечен к ответственности за несообщение о смерти мамы, но они настоятельно рекомендуют тете Санни обеспечить мне профессиональную помощь. Тетя Санни благодарит полицейского за звонок и говорит, что он идиот, раз советует подобное, и что мне просто нужна любовь. И вешает трубку.

В воскресенье утром мы отправляемся в церковь. Перед началом проповеди тетя Санни замечает несколько человек, которые пялятся на меня, показывают пальцами и шепчутся между собой. Она их не трогает. Только произносит несколько слов, которые я раньше даже не слышал, и я не думаю, что они хорошие. Потом начинается служба.

Проповедь посвящена прощению и любви к своим врагам. После нее тетя Санни говорит, что когда-нибудь мне нужно будет простить маму, если я еще этого не сделал. И добавляет, что обида как яд и будет давить на меня всю жизнь, если я ее не отпущу.