Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

— Да не волнуйся ты, если что Степан за ними присмотрит, он мужик что надо!

Юля и Оля. Юля старше на год, ей было уже девять.

— Я буду беленькой лисичкой, — сообщила Юля, рассматривая песца.

— Я тоже, — отозвалась Оля, зажимая нос — она дольше сестры не могла привыкнуть к едкому запаху, обволакивающему клетки.

— Нет, повторять нельзя, выбери кого-нибудь другого.

— Но я тоже хочу быть лисичкой.

— Ну ладно, тогда я… — Юля пробежалась взглядом по рядам клеток, в которых копошились разноцветные животные, — тогдя я буду енотиком. Ты лисичка, а я енотик, вот!

Младшая Оля нахмурилась, подошла к клетке с двумя грустными енотами и, оттопырив нижнюю губку, приготовилась заплакать. Юля заметила и взяла сестру за руку:

— Ну, хорошо, давай мы вместе будем енотиками.

— Давай! — как ни в чем ни бывало, обрадовалась Оля. — Вот такими, полосатенькими.

— Хорошо, — прищурившись, согласилась старшая сестра.

— А почему они в клетке? — спросила Оля.

— Потому что их пустят на шубу, — быстро ответила сестра.

— На шубу? — удивилась Оля.

— Ну да, убьют, сдерут с них мех и сошьют из него шубу, — злорадно подтвердила Юля.

На этот раз она не успела заметить, как на лице плаксивой сестры набухли и сразу же покатились по щекам слёзы. Оля мигом раскисла, захлюпала носом, и, размазывая по лицу непослушную влагу, заревела в полный голос.

— Ладно, не плачь, я пошутила, — присев перед сестрой на корточки, спохватилась Юля.

— Не пошу-у-ути-и-ила, — протянула Оля.

— Пошутила, правда пошутила, честное слово.

— Ты врё-ё-ёшь.

— Нет, не вру, правда, честное-пречестное, не вру, пошутила, хватит реветь, ты же уже в школу ходишь, тебе нельзя реветь.

— Мо-о-ожно, — заревела Оля еще громче.

— Так, — Юля заговорщицки оглянулась, нет ли кого поблизоости. Они стояли между двумя рядами клеток, протянувшимися в обе стороны метров на сто или даже двести. За этим рядом был другой, за ним третий и так далее, всего рядов шесть, или семь. Казалось, клетки были повсюду в бесчисленном количестве. Только с одной стороны стояла бытовка, из которой они пришли, а с другой торчал, слегка покосившись, зелёный деревенский туалет.

Юля подошла к клетке с енотами и присмотрелась к запиравшему дверцу крючку, снова оглянулась. Вокруг никого.

— Чтобы тебе доказать, что их не убьют, я вот что сделаю, смотри.

Оля мгновенно затихла, а Юля сняла крючок, приоткрыла дверцу и протянула к еноту руку. Оля открыла рот и громко всхлипнула. Один из енотов оскалился и зашипел. Юля испугалась и отошла.

— А они кусаются? — поинтересовалась младшая сестра.

— Не знаю, — ответила Юля.

Они отошли, а еноты оживились: первый, который побольше, встал, опёрся лапой о сетку дверцы и отодвинул. Прямо как человек. Когда увидел, что путь открыт, немедленно прыгнул вниз и потрусил в сторону туалета. Второй удивлённо заработал усами, осмотрелся, обнюхал выход на свободу и деловито последовал за товарищем.

— Вот видишь, — Юля облизнула пересохший рот, — теперь из них не сделают шубу.

— А куда они идут? — продолжая всхлипывать, спросила Оля. — Давай посмотрим!

— Давай, — согласилась Юля и они пошли по следу сутуловатых и неторопливых енотов.

Степан увидел открытыю клетку примерно через четверть часа. Последнее время, проходя мимо клеток, он старался в них не заглядывать. В его новом страшном мире за грязными решетками сидели совсем не лисы, не песцы, не куницы и не еноты. В тесных, грязных, вонючих и липких, вечно продуваемых ветром клетушках — томились не детеныши животных, а человеческие дети. Белые, но большинство — грязные калеки с торчащими вместо ног или рук костлявыми обрубками, и уроды в болячках, с выцарапанными глазами и разодранными до липкого розового мяса загривками.

Он старался на это не смотреть, а в голове вертелась, оставляя всё меньше сил выносить, и наматывая всё больше желания всё к черту бросить, мысль, что он заурядно сошел с ума.

Степан приблизился к открытой клетке, прочитал написанную от руки бумажку. Дата рождения животных. «Еноты, — мысленно вздохнул Степан, — девять месяцев. Пора значит. Надо ловить».

Он проверил в кармане шприц и переложил в правую руку специальную рогатину, которой перед уколом удерживают животное за шею. Затем присел и опустил голову к самой земле. Между лотком с экскрементами и робкой травой имелся небольшой зазор, в него легко просматривались все проходы между рядами. Пролезть в эту теснину не смогла бы даже куница, не то что енот. Значит где-то могли сейчас мелькнуть его черные когтистые лапки.

Но Степан высматривал другое.

Апрельский вечер заставляет себя ждать. Уже и поздно, и восемь, и девять, а Солнце всё еще висит над лесом, оранжевое и тяжелое, как испанский апельсин. Илья Афанасьевич и Егоров засиделись. Слово за слово, вспоминая то школу, то институт, то войну, дотянули до позднего. Когда уже правильней остаться, чем тащить на непослушных ногах себя и дочерей до дома. Даром что ли друзья.

Уговаривая товарища заночевать, Илья Афанасьевич бахвалится. Такое, мол у него замечательное предприятие, такое оно чистое, экологичное и так далее, а самое важное — гуманное. Ведь все звери в чистоте, сытые да ухоженные, максимум по два в клетке. Качество, итить.

— Я делаю мир красивей, Егорыч. Читай по губам: кра-си-вей.

— Это как? — изображает удивление Егоров.

— Вот так! Мех — это же красота. Модницы во как любят? Ух! Их же хлебом не корми, дай мех на себя… того самого, напялить. Аж молодеют. Да! Так мы еще и природу экономим, слышь меня, Егорыч.

— Да ты что? — снова удивляется Егоров.

— Э-э-э, дурилка, животинку охотить не надо, дикая — пусть живёт, мы на шубу свою растим, специальную. Природе польза и нам не вред, сечёшь?

— Не-а, — мотает головой Егоров.

— Тоже мне… а вот так и есть, экономим, бережём. Да мы даже того, не как в Китае живьём! Мы по-человечески, по-нашему…

— Ты это про что, Илюха?

— Про забой, как про что? Китайцы, твари, с живых зверей, — Илья Афанасьевич корчит рожу и презрительно к китайцам трясет головой, — а мы… э-э…, тоже, конечно, с живых, иначе как — мех плохой, но мы же цивильно, понимаешь, снотворное, все дела.

— И чё? — не понимает Егоров.

— То! Ладно, чуча, пошли! Нет, вот прямо сейчас и пошли! Покажу тебе.

— Что? — качается на стуле Егоров.

— То! Пошли!

Они встают и, шатаясь, добираются до выхода из бытовки. Цепляясь за висящие на вешалке куртки, обуваются и выходят. Длинные тени стелятся перпендикулярно рядам, превращают пространство в необычную, с сочно-ягодным отливом шахматную доску. В черных клетках копошатся звери, кто-то скулит, кто-то рычит, кто-то хрустит, ломая зубы об железо.

— Вот оно! Вот! Моё всё, — озаряется радостью Илья Афанасьевич и делает глубокий вдох.