Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Главный молчал. Мерно работал вентилятор, тонкие пальцы постукивали по столешнице. И всё. Агенты за спиной главного, казалось, даже не дышали.

Я подумал: какие-то они шаблонные. Надуманные. Сплошные шаблоны — звуки, обстановка, диалог.

Так стало легче.

Агент напротив приоткрыл рот.

— Вернёмся к Отделу Взяток. Опиши всё в подробностях. Мелкие детали. Ощущения.

А вот это что-то новое.

— Зачем?

— Мы хотим сравнить с записями камер наблюдения. Насколько ретуширует восприятие «Муаллин».

Они шутят? Если бы у них были записи, давно бы ткнули меня лицом в экран — жри доказательства. Или их не волнует моё понимание реальности? Зачем убеждать лабораторную крысу, что она красная, а не белая, поднося зеркальце, главное — понять, почему она думает, что белая.

Ко мне подтолкнули лист бумаги. Долго искали ручку, пока кто-то из агентов не расщедрился на серебристый «Паркер».

— Сразу начни с убийств на втором уровне.

Я расписал ручку о край листа, потом вывел: «Я шагнул на дверь, и она открылась». Подумал. Посмотрел на потолок. Он был серым с тёмными разводами.

Опустил взгляд на людей по другую сторону стола.

Остановил свой взгляд на лице одного из агентов. Он стоял за спинами коллег, так что виднелась лишь маленькая голова. Что-то смутило меня. Я попытался сосредоточиться, но лицо нырнуло в сторону, послышалось журчание — агент набирал воду из автомата. Потом появилось вновь, с пластиковым стаканчиком у рта. На лбу темнело какое-то пятнышко.

Я присмотрелся.

Понял, что это.

Проступающее зерно пикселей.

Я улыбнулся. Посмотрел на ручку в руке. Ее конец показался достаточно острым, чтобы…

Снаружи раздался визгливый хрип — особенная смесь рычания и животного плача, признак того, что чей-то молодой организм поторопился побороть снотворное. Степан поднес кисть к лицу, растопырил пальцы и принялся внимательно разглядывать. Пальцы. Кожа да кости, мяса почти нет. Снимать кожу было бы легко, только зачем, она тонкая, много складок, шрамы, такая во время обрядки наверняка порвётся. Да и какому извращенцу понадобится перчатка из человеческой кожи, тонкой, но грубой.

— Но ведь это же не так, — сказал он едва слышно, — ведь всё совсем не так.

За дверью сколоченного на скорую руку туалета еще топтался утренний туман, но уже подсыхал, уступая воздух молодому весеннему солнцу. Шумно сопел Густав, видать взялся за кого-то большого.

Степан ушел не потому, что испытал нужду, маленькую или большую, а потому, что убежал. Не смог вынести того, что открылось его взору. Раньше было не так, это шло по нарастающей, и в этот раз… оказалось слишком, он струсил.

— Я просто псих, — вздохнул Степан, — просто еще один псих. Не прошло, значит, стороной. Не отпустило…

Внутри сортира воняло, но это был человеческий запах, к которому Степан относился с б о льшим пониманием, чем к тому, который метался снаружи, вокруг контейнера с отходами. Так странно. Выходило, что именно отличие этих двух воней стало последним островком истины среди кошмара, в который Степан отказывался верить.

Густав знал, точнее, был в курсе. Но знать — не значит понять, и этот русский немец регулярно крутил у виска. И дня не проходило, чтобы он, кривя рот в ехидной усмешке не предлагал «нажраться, чтобы прошло». Вообще, Густав — хороший товарищ, подменил пару раз, и не заложил.

— Должно пройти, — убеждая самого себя, прошептал Степан, — Вытерпеть надо, пройдёт.

Всё началось где-то месяц назад…

Ножи должны быть только острые, на случай если затупятся на столе их лежала целая россыпь. И все были отлично заточены предусмотрительным Густавом. Немецкая порода, что тут скажешь. Густав во всём любил порядок, даже сапоги ухитрялся держать чистыми, а не как у Степана — всегда мятые и обляпанные, будто жеванные, а ближе к подошве так и вовсе лохматые из-за влипшей в загустевшую кровь травы.

Степан крутанул в руке нож, зачем-то потёр ребром ладони лоб и взялся за спящего зверька. Поднял тому заднюю лапу и воткнул остриё с тыльной стороны, в белое пятнышко, которое шло от живота. Повёл разрез до стопы, аккуратно обвёл вокруг мягких розовых подушек, затем вернулся к лапе и продолжил к животу, по центру пятки, через подколенную впадину, так до промежности, медленнее между хвостом и анальным отверстием и дальше по соседней лапе таким же точно путём. Он обращался с ножом ловчее немца и пока Густав возился со второй лапой, Степан уже отложил нож и принялся обеими руками освобождать от шкуры задние лапы и хвост. Затем он подвесил тушку на крюк, пропустив его между щиколоткой и ахиллесовой жилой. Длинное тело куницы повисло, как чулок, из которого сверху торчали три тощие и бледно-розовые косточки — освежеванные лапы и хвост. Степан ухватился обеими руками за края «чулка» и, слегка присев, потянул вниз. Насчет век и губ он не волновался, у куниц требовалось сохранять только уши и нос, их нельзя было порвать, поэтому, дойдя до головы, Степан замедлился. Подработал ножом вокруг глаз, внимательно обошелся с носовым хрящом. У куницы он хоть и маленький, не как у медведя, но если оставить слишком много — будет гнить, а мало — получится дырка. Оттягивая шкуру вниз, Степан сосредоточенно орудовал ножом, метко нанося небольшие надрезы только там, где было необходимо. Наконец, он подрезал губы, освободил нос и последним усилием дотянул «носок» до кончиков передних лап.

Возившийся с веками Густав скользнул завистливым взглядом по костлявому ошмётку, в который превратилась куница:

— Михалыч, мне завтра утром надо к матери, в больничку, ты уж подмени, вон у тебя как ловко…

— Гусь, — отозвался Степан, снимая тушку с крюка, — нахал ты, сейчас самая работа…

— Да я понимаю, Михалыч, но мне позарез…

Степан бросил куницу в железный контейнер и встал рядом, указывая на него ножом:

— А с этой хренью мне как? Уже воняет, хоть вешайся. Я один что ли должен?

— Да ладно, Михалыч, я же не на весь день.

— А-а, ну тебя.

— Спасибо.

— Но учти, Гусь, долг знаешь ли…

— Не вопрос, — выпучился Густав, разводя руки и отводя назад голову, — с меня причитается.

Степан взял парную, только что снятую шкуру и подошел к стоящим вертикально рядом с контейнерами для отходов деревянным болванкам. Их было несколько разного калибра, полированных, с конусом на вершине. Для разных животных. Он выбрал ту, что подходила куницам и набросил на неё «чулок» шерстью внутрь. Левой рукой зажал мех на хвосте, кожа натянулась, а ножом в правой сделал надрез и начал счищать жир обухом. Это назвается обрядкой. Когда шкура приобрела ровный белёсый цвет, он протёр её мокрой тряпочкой и проверил на остатки жира — придавил в нескольких местах, не идёт ли. После этого снял с болванки и стал крепить на «правилке» — специальной доске, предназначенной для сушки. Шкурку надо было равномерно натянуть. Так он и сделал. После чего отнёс в специальную комнату, где поддерживалась необходимая температура и влажность. Подвесил под потолок, в ряд, рядом с сотней похожих. В это время Густав пыхтел, раскрасневшись, над натянутой на болванку изнанкой животного. Отставал.