Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Цинковое ведро, мой туалет, с грохотом покатилось по полу. Благо, моча в нём зацементировалась холодом.

Справа вспыхнула молния.

Восемь тысяч по высотомеру. Мы вползли в грозу.

То тут, то там мрак озаряли хищные зигзаги и руны.

Волгин отпрянул и выругался, когда с дула его пулемёта сорвался пучок статического электричества.

Светлячки размером с ангелов, которых я видел на иконах в детстве, обсели самолёт.

— Господи, как красиво, — проговорил Шлычков, указывая на подсвеченное крыло.

Увлечённый небесным представлением, он не забыл отключить лишнее радиооборудование.

Мы плыли по узкому каналу, а на набережных безумствовал карнавал.

Винты вращались, зачерпывая свет, словно кружащиеся против часовой стрелки огненные обручи. Фюзеляж брызгал искрами всех цветов радуги.

«Не раздавило бы», — подумал я и отпустил штурвал.

И увидел собственное отражение в стекле: напряжённое и очарованное лицо. И ещё кого-то позади, склонившегося близко-близко к моему плечу.

Я вздрогнул, привязные ремни сковали грудную клетку.

Но единственное, что я нашёл за креслом — ведро, каким-то образом снова вставшее стоймя.

— Вижу просвет! — объявил Волгин.

Хмурясь и, попеременно, озираясь, я вывел ИЛ из грозового фронта. Шлычков изучающе смотрел на меня.

— Ничего мне не хочешь сказать? — поинтересовался я.

Он претворился, что не услышал.

Следующие полтора часа мы летели в относительной безопасности, под брюхами китовых облаков. Изредка темноту внизу раскрашивали всполохи артиллеристских залпов.

Волгин щёлкал тангентой переговорного устройства и бормотал в оттаявшие усы.

Шлычков, привалившись к спинке кресла, пил кофе из термоса. Я смастерил себе и товарищам по самокрутке, и собирался закурить, когда взор мой упал на окошко сбоку.

Кольнула мысль: пожар!

Но два огонька в моторе явно не походили на пламя.

Огоньки за решёткой, что это может быть?

Я прищурился.

И огоньки тоже прищурились.

Две точки. Два глаза, наблюдающих из щелей жалюзи.

Самолёт клюнул носом, и я, опомнившись, схватил штурвал.

— Задремал, отец? — спросил жизнерадостно Волгин, пыхтя табачком.

— Простите, — произнёс я.

Что-то ткнулось в колено, и я подскочил на сидении. В окошко между кабинами Шлычков передавал мне скрученный листок бумаги.

Ругая себя за несвойственные и глупые фантазии, я взял записку.

И по хребту побежали мурашки:

«Вы не сошли с ума. Я видел его! И я, и капитан Леншин».

Нащупав карандаш, я написал размашисто:

«ЧТО ЭТО ТАКОЕ?»

Бросил листок штурману. Он покачал головой, усталый и постаревший.

— Чёрте что, — сказал Волгин, хлопая по коробке переговорного устройства, — У меня в рации ржёт кто-то. Клянусь, ржёт, как лошадь! Надрал бы я задницы шутникам!

— Эй, — я сгорбился над приборной панелью, — Костя, твой компас живой?

— Мёртвый, — ответил Шлычков, и кивнул на болтающийся снаружи, хлещущий по стеклу провод: — Антенна порвалась.

— Ну и поездочка, — буркнул Волгин.

Я скрипнул зубами. Без наземных ориентиров, компаса, связи, мы могли надеяться лишь на интуицию и профессионализм штурмана.

— Спокойно, ребята, — распорядился Шлычков, — Цель практически под нами. Отбомбимся, а там поглядим. Дотянем к своим как-нибудь.

— И то верно, — согласился пулемётчик с азартом, — Товарищи вон — команду выполнят и в часть. Сто грамм бахнул и дрыхни до самых танцев. Скукотища. НЭП! Нет же, в плену побывать, с голой жопой по болотам чухать, комарами питаться неделю да пайком добрых товарищей, ежели свой НЗ пропил…

— Типун тебе на язык, Тарас, — хмыкнул я, отжимая ручку управления.

Высотомер отматывал стрелку: две тысячи метров, тысяча.

Мне померещилось, что я вижу кроны деревьев во мгле, хотя зрению своему этой ночью я не доверял.

— Три влево! — чеканил Шлычков, — Скорость четыреста! Отлично! Железнодорожный узел противника точно под нами! Стрелок, внимание! Командир, открываемся!

Замигали контрольные лампочки, повинуясь команде штурмана, распахнулись бомболюки, и тонны смерти устремились во мрак.

— От нашего стола — вашему столу! — крикнул Волгин.

Громыхнули, вспоров ночную тишину, взрывы. Один, второй, и следом целая канонада, извещающая о попадании в оружейный склад.

— Уходим, — без тени волнения сказал Шлычков.

Я уже набирал высоту. Прочь от посаженого нами багряного цветка.

Мы поднялись на восемьсот метров, когда из темноты вырос гигантский световой столб. Он пронзил наш бомбардировщик навылет, и ночь стала днём. Словно Господь Бог воспользовался рубильником.

Прожектор поймал самолёт вертикальным снопом.

Железная рыбка заплясала на леске удачливого рыбака.

От яркого света я на секунду зажмурился, но приказал себе не паниковать. Вспомнил, чему учили в авиационной школе.

Осторожно разлепил веки.

Невыносимое сияние заливало кабину.

«Смотреть только на штурвал, — подумал я, но на самом деле произнёс это вслух, — Только на штурвал, иначе ослепит!»

Я дал полный накал приборам. Мысленно рассчитал траекторию движения прожектора. И подчинился ему, не упорствуя, пошёл за светом.

— Вот так, миленький, вот так…

Холодные руки опустились мне на плечи сзади.

Я прикусил язык.

Кто-то стоял за моей спиной. Так близко, что я чувствовал затылком смрадное дыхание. И взгляд, сверлящий мой череп. Пахло болотом. Сырым мясом. Гнилыми яблоками.

Я продолжал сидеть, выпучив глаза, таращась на штурвал.

А оно — смерть или безумие — сжало пальцы, и даже сквозь меховой комбинезон я ощутил острые когти.

— Тебя нет, — прошептал я, — Не смей, тебя нет!

И швырнул самолёт влево, спиралью, вызволяя машину из светового плена, а себя — из лап кошмара.

Плечи освободились. Затхлая вонь сменилась запахом пороха.

В мир хлынули звуки.

Стрельба. Крики товарищей.

Луч шарил по небу, пытаясь вернуть добычу, а снизу по нам били эрликоны.

Я маневрировал между зенитными разрывами. Не думал ни о чём, кроме экипажа.

Самолёт тряхнуло. Хруст. Треск метала.

— Держу управление! — закричал не своим голосом.

— Держи, отец, держи родненький!

Мне казалось, что ИЛ развалится на куски, но я прибавил газ, рискуя.

Вышел из зоны обстрела.

И услышал слова Шлычкова:

— Немец на хвосте!

По обшивке забарабанил свинцовый дождь.

Кто-то хихикал во тьме за спиной, но гул фашистского самолёта заглушал смех.

Белые нити трассирующих выстрелов плелись вокруг ИЛа.

Я видел преследующий нас «юнкерс», кресты на борту. И сообразил, что, наконец, выкатилась из-за облаков луна. Сохраняя нейтралитет, она одинаково освещала путь мне и моему немецкому коллеге.

Самолёт вибрировал. Залаял волгинский пулемёт.