Ширин Шафиева - Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу [litres]

Во дворе, уставленном припаркованными машинами, пройти к подъезду, в котором жила Бану, можно было только мимо кострища, скалившегося обугленными ветвями. На этом месте жгли праздничный огонь уже много лет подряд, асфальт здесь сгорел, образовав довольно внушительных размеров впадину. Лавируя между машин, стараясь не запачкать пальто о грязные дверцы, Бану пробиралась к дому, но у кострища её нога вдруг поехала, как на льду, и Бану со всего размаху влетела в угли, подняв тучу пепла.

Пепел оказался тёплым и мягким, и Бану вдруг поняла, что ей совсем не хочется подниматься на ноги. Она так устала. Двое из четверых мальчишек, которые загоготали, когда она упала, подбежали к ней и начали её поднимать, а Бану даже не пыталась помочь им, потому что ей было всё равно. Затем, оглядев своё пальто, она подумала, что надо бы убрать свидетелей такого позора, но потом ей опять стало всё равно.

Вечером, зайдя на Facebook, Бану с удивлением увидела сразу несколько запросов на добавление в друзья, и все они были от людей с танцев. Бану усмехнулась: кажется, она прошла испытание и её приняли в семью.

Ночь – царство Вагуса, блуждающего нерва, как утверждают медики. Ночью растрёпанные нервы Бану блуждали далеко, там, где спало безмятежным сном праведника золотокожее Веретено, разметавшись большим телом на постели, словно выброшенная на берег морская звезда. Ночь была в разгаре, и Бану, глядя на равнодушную, каменную Луну, жаловалась неразгаданным силам ночи:

– О, ты прекрасен, возлюбленный мой, шея твоя – словно колонны храма в Карнаке, живот твой – словно улей, наполненный мёдом, руки твои – жаркое золото, губы твои – словно тисовый лук, натянутый для выстрела, глаза твои – черные агаты, и нет спасения от них! Почему мы не можем любить друг друга в кабинете на твоём столе, в гардеробной комнате ресторана, в подсобке театра, где угодно, там, где нас не найдут? Почему глаза твои не ищут меня, руки твои не ласкают меня, голос твой не шепчет моё имя, разве я действительно не более чем пустота между тобой и тем, на что ты смотришь?! О, мой возлюбленный, мой Учитель, мой царь, мой Бог! – так говорила она, и холодный ветер разносил её жалобы по городу, залетал в распахнутую форточку в спальне Веретена, щекотал его уши, и Учитель слышал голос Бану, но слов разобрать не мог.

В четыре часа утра, когда даже тени от деревьев на стенах были светлее окружающего их мрака, нулевой меридиан подбирался к Бану, норовя проткнуть её насквозь, пронзив сердце, и ей казалось, что она чувствует лёгкий толчок Земли, перепрыгнувшей в новый день. Если ей доводилось спать в это время, именно в этот час к ней во сне являлось Веретено и кололо её пальцы до крови, только это не погружало её в блаженный сон, а наоборот – выбрасывало в мрачную явь, где никакого Веретена не было вовсе.

Потом наступал рассвет, время, когда просыпается в Лунном дворце белый Нефритовый Заяц, чтобы под коричным деревом приготовить волшебный эликсир бессмертия.

– О, Нефритовый Заяц, приготовь и для меня каплю эликсира, чтобы у меня было бесконечно много времени на завоевание сердца моего возлюбленного! Сердце его, словно спелый гранат, и сотни людей делят место в нём, подобно зёрнам.

Сердце его, словно рубин, холодно и твёрдо, и моим слезам не растопить его.

Безрадостна и тяжела весна в Баку. Льют дожди, сбивая с деревьев так и не облетевшие за осень и зиму сухие листья. То возвращаются неприкаянные холода, то наступает жара. Кругом все твердят о любви, хотя статистика говорит, что самое большое количество новых влюблённостей попадает на осень, а весна – время авитаминоза и депрессии, когда из фруктов – только старые сморщенные жёлтые яблоки и обескровленные апельсины.

Шёл двадцать четвёртый в жизни Бану апрель – самый странный и печальный из всех, что она видела. Над ней не висел дамоклов меч экзаменов, поступления в институт или защиты диссертации, и тем не менее никогда ещё будущее не казалось ей таким мрачным, а настоящее – таким тошнотворным.

Попав в плен тоски, затягивающей, как водовороты течения Сальстраумен, Бану увлеклась предсказанием будущего самой себе. Ей больше негде было искать надежду, всевозможные гадания стали для неё единственным источником, который иногда выдавал надежду скудными порциями. Дошло до абсурда: в ход пошли и одинаковые числа на электронных часах, появлявшиеся там всякий раз, когда Бану хотела проверить время, и бездушные онлайн-гадания в интернете, и обычные игральные карты. Все гадания противоречили друг другу, бросая Бану из крайности в крайность – карты обещали, что Веретено будет принадлежать ей, двадцатичетырёхрунный футарк уверял, что это несбыточная мечта и что самой Бану это вообще не нужно. Проверив же на Таро числовые вибрации его имени, Бану ужаснулась: выпал «Дьявол» – карта, символизирующая сложного, скрытного человека, который заблуждается в выборе пути, а в стремлении к славе может выйти за границы добра и зла, и к тому же подвержен искушениям и находится в рабской зависимости от эротических желаний. Впрочем, последний пункт выглядел ещё и обнадёживающе. Он в некотором роде ломал создавшийся образ заботливой мамы-курицы, которая видит во всех окружающих исключительно слабых, бездарных и печальных существ, нуждающихся в поддержке, наставлении и утешении.

Несмотря на то что безответная любовь сильно притупила её ум, Бану, помня о том, что любовный фронт требует не меньше расчётов, чем любое другое поле битвы, составляла стратегию, воображая себя по крайней мере Секстом Юлием Фронтином. Получив своё, Веретено перестало обращать внимание на Бану, успокоилось, решив, что она у него в кармане и жажда славы будет гнать её на сцену снова и снова. В ходе урока, на котором он не обмолвился с Бану ни единым словом, не бросил на неё ни одного взгляда, она решила, что пора принимать крайние меры, и исчезла.

Уже после первого пропущенного занятия Веретено через Вагифа поинтересовалось, куда она вдруг пропала, и Бану поняла, что этот удав так просто её не отпустит. Он мог не замечать её присутствия, но не заметить её отсутствия он не мог. В течение целых девяти дней Бану придерживалась платонического целибата – не ходила на танцы, не видела Веретено, не говорила с ним, не слышала его повторяющиеся из урока в урок глупости, которые она уже начала обожать. Вернувшись, Бану поняла, что эффект от её профилактики оказался даже более сильным, чем ей мечталось. Веретено, очевидно, устрашённое перспективой потерять ценную танцовщицу, набросилось на неё, как медведица на потерянного и вновь обретённого медвежонка: