Евгений Абрамович - Маленькие и злые

Он прошел с ведром по узкой асфальтированной дорожке с бордюрами, кривящейся среди растительности, вышел из парка, пересек детскую площадку с ее качелями, горками и всякими нелепыми конструкциями, в которых через несколько часов будет роиться визгливая малышня, и вышел к помойке.

Опорожнив ведро в контейнер, застыл на месте. То, что показалось ему грудой хлама, сваленного в углу выгородки, зашевелилось, поднялось и сделало три шага к нему.

Женщина — Вадику она увиделась ветхой старухой, хотя была не так уж стара — стояла перед ним. На некрасивом грязном лице мутнели глаза с червоточинами зрачков. Ни малейшего выражения не было в том лице. Одетая не по погоде тепло, беременная к тому же, живот пузырем, она нависла над Вадиком, тупо глядя на него сверху. Маленький, худенький, ломкий, руки-спички, стоял он перед ней.

Пока раздумывал, стоит ли ему поздороваться или эта бомжиха, вонючая к тому же, не заслуживает никакой вежливости, ее лицо вдруг ожило, словно его включили, как телевизор. Глаза наполнились умом, язвительностью, лукавством, холодным высокомерием и злобой. Ехидный червячок искривился на губах. И при этом она как будто помолодела.

Вадику сделалось не себе.

Женщина опустилась на корточки, лицо ее теперь было на одной линии с его лицом. Взгляд буравил Вадика, проникая все глубже в его голову. Он отступил назад, но женщина больно схватила его левой рукой за шею и притянула к себе. Правой рукой расстегнула свою грязную шерстяную кофту, под ней байковая рубашка — расстегнула и ее, затем майка, когда-то белая — и эту майку она задрала, захватила в горсть свою обвисшую голую левую грудь, наведя на Вадика, словно какое-то оружие, омерзительный сосок, похожий на застывший сгусток гноя. Левой рукой притянула Вадика еще ближе, чуть привстала, и вот уже сосок тычется ему в лицо, в складку около носа. Нацелилась получше, и сосок упирается ему прямо в губы.

— Бери зубами и кусай, — приказала она. Голос был тихим и страшным.

Вадик оцепенел от ужаса.

— Бери! — процедила с ненавистью: таким тоном обычно говорят «пшел прочь!».

Вадик раскрыл задрожавший рот и легонько сжал зубами сосок.

— Кусай! — прошипела бомжиха.

Его зубы сжались чуть сильнее.

— Еще! — Шипящий звук выполз изо рта мерзкой сороконожкой, и Вадику показалось, что она, невидимая, прыгнула к нему на лицо.

Он малость обмочился от страха и сомкнул челюсти до конца, чувствуя, как перекусывает чужую плоть, как откушенный кончик соска, словно голова казненного на гильотине, падает ему на язык, скатывается куда-то к изнанке щеки…

Женщина издала короткий не то стон, не то рык — знак удовольствия — и отпустила шею мальчика. Попятившись, он стоял перед этой безумной, широко открыв рот, с трудом глотая воздух и конвульсивно вздрагивая. Ему хотелось кричать, но не было голоса. Женщина приподняла грудь с откушенным соском к своему лицу и осмотрела рану. Ни капли крови почему-то не выступило на поврежденном месте.

Вадика меж тем объял новый приступ ужаса, когда он почувствовал, что случайно проглотил откушенный кончик соска, что тот проскользнул ему в горло и, после очередного спазма, канул в глубину организма. Вадик сорвался с места, разрывая чары оцепенения, которыми был опутан, и бросился прочь.

Женщина не собиралась его преследовать. Она даже не посмотрела вслед убегавшему мальчишке.

*

Об этом происшествии Вадик рассказал сестре, взяв с нее клятву, что родители ни в коем случае ничего не узнают. Лина поежилась, представляя себе откушенный сосок, который Вадик так и не смог исторгнуть, сколько ни дергался в искусственных конвульсиях, суя пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту. Задумалась. Про беременную бомжиху ей уже приходилось слышать, причем давненько, когда училась еще в третьем или четвертом классе. И рассказывали про нее что-то страшное. Что именно — Лина уже не помнила, в памяти осталось лишь ощущение какой-то зловещей мерзости от тех рассказов. Но была ли эта бомжиха той самой, что теперь пристала к Вадику? Лина, закусив губу, соображала, с кем бы поговорить на эту тему.

И вспомнила! Вспомнила, кого можно спросить. Был один тип, который знал все страшные слухи, витавшие в городе. Артем, ходячая энциклопедия кошмаров. Про каждое страшное событие — преступление, несчастный случай или самоубийство — он знал все. Его отец, угрюмый дядька с неприятно скользким взглядом, работал патологоанатомом, и Артем с раннего детства мечтал, что пойдет по отцовским стопам и будет ковыряться в трупах, как только вырастет. По крайней мере, так он не раз говорил, если спрашивали о будущей профессии; возможно, просто глумился над вопрошающими.

Он был ровесником Лины, только учился в другой школе. Две подружки однажды затащили ее в компанию, собравшуюся вокруг Артема на пустыре, где сейчас выросла новостройка, а тогда пустырь был безлюден, дик, там колыхались заросли высокой травы, часть пустыря была заболочена, и человек двадцать, от шкетов-десятилеток до шестнадцатилетних прыщавых дылд, сидели вокруг Артема и слушали. Как он, никто не мог рассказывать страшные истории. Сам тщедушный, узкоплечий, с выпирающими под бледной кожей костями, он словно набрасывал петлю на горло каждого из слушателей и затягивал, затягивал ее, нагоняя жуть, которая липла к сердцу, как паутина, и не отпускала потом несколько дней, всплывая по вечерам, словно утопленник, из глубин сознания, заставляя пугаться безобидных теней и звуков.

Лина терпеть не могла все мрачное и страшное, ей делалось душно и тошно в атмосфере зловещих историй, но, чтобы разобраться, хоть что-то разузнать, она решила отправиться на заседание круга к Артему и там спросить, что ему известно про пресловутую беременную бомжиху, о которой ходило столько слухов.

*

Самым постоянным и фанатичным слушателем Артема Тарасова был Кабан. Имя-фамилию Кабана мало кто знал, на слуху была только его кличка. Учился Кабан не в обычной школе, а в элитной гимназии, хотя, глядя на него, трудно было представить, что хоть одно учебное заведение когда-либо принимало его под свой кров.

Кабан был злобным и страшным. Выглядел старше своих лет: ему всего пятнадцать, а на вид — все двадцать пять. Огромная туша, сплошные мышцы и жир. Когда он ухмылялся, чудилось, будто у него изо рта торчат кабаньи клыки. Зубы его были великоваты, конечно, но клыков не имелось никаких, они лишь мелькали в воображении у тех, кто смотрел на Кабана. Поговаривали, что он — убийца, хотя Кабан еще не убивал никого из людей, животные и птицы — те, само собой, не в счет. Кабан говорил, что обязательно кого-нибудь убьет, когда вырастет, что чувствует свое предназначение, и оно в том, чтобы стать убийцей.