Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Ты зачем ко мне? — начала допытываться Светличная. — Дед тебя сжег, а ты опять. Чего тебе надо?

Черт молчал. Выглядывал раскаленными углями глазок из каждого угла, стучал копытами и неотвязно следовал за Светличной. Куда бы она ни пошла, какими делами бы ни занялась.

— Что молчишь, ирод? — спрашивала она. — Что глядишь? Никуда я не пойду, понял? Никого не найду! А тебе я рога пообломаю!

Черт отступал в темноту, но уходить не собирался. Светличная бросалась за ним следом, рычала, размахивала кулаками, но вместе мохнатого брюха, жилистых лапищ и дубовой кожи в углу оказывались один только швабры, пыль и пустота.

— У-у-у, злыдень! — пыхтела Светличная, утирала нос, утыкалась им в стену, чтобы никто не увидел, сколько злости может быть в слезах. — Деда погубил, за меня взялся.

А черт вздыхал где-то рядом, шелестел по полу хвостом, будто и он скучал по сгоревшему без цели и смысла старику. Светличная в это, конечно, не верила, но плакала еще горше, жалея и себя, и деда, и черта непутевого, взявшегося из ниоткуда, не желавшего в небытие свое возвращаться.

Так оно и пошло. Светличная закончила школу, взяли ее в училище, комнату в общежитии выделили. Переезжала она без особой грусти. Да и по ней никто грустить не стал, воспитательница только, Нина Станиславовна, посмотрела на нее жалостливо, мол, как же ты, деточка, будешь одна теперь жить?

Черт в углу оскалился. Светличная глянула на него, покачала головой. Лучше бы одна. Да куда там. Ни мамку, ни тетку, ни деда с собой не взять. Померли. А черту хоть бы что. Молчит, хвостом по полу бьет, воздух ноздрями вывернутыми втягивает. Ждет, когда на новом месте окажется, чтобы угол себе потемнее выбрать.

Темных углов в общаге не нашлось. Вся она, забитая до краев людьми, словно огромный муравейник, скреблась, вспыхивала огоньками сигарет, ворчала и копошилась. Черту в общаге не понравилось. Светличная то и дело теряла его из виду, а когда находила, забившегося в пыль между кроватью и полом, то залезала туда сама и затихала, слушая, как стучит ее сердце и как молчит оно у черта в костистой его груди. Лежать Светличная могла долго. С утра до вечера, с вечера до утра. И два дня, и три. Иногда выползала наружу, глотала холодной воды из-под крана, брела, спотыкаясь, в туалет, потом из него, и снова падала на пол, забивалась в темноту, чуяла локтем жесткую шерсть и успокаивалась, не спала, а смотрела на ржавые пружины, на обратную сторону старого матраса, и ни о чем не думала. Может, о черте немного. И о деде. Но отдаленно так, со стороны.

Из-под кровати ее и увезли в больничку. Пойдем, голубушка, пусть тебе подлечат, а то скрипишь там, людей пугаешь, все черта зовешь, а нет никого, совсем с ума сошла, сиротка. Светличная не спорила. Сама встала, сама собралась, сама под укол подставилась, не пискнула даже, сама в раздолбанный пазик влезла. Только оглядывалась все по сторонам, поедет ли с нею черт или тут останется? Черта нигде видно не было. Знать, остался под кроватью. Ну и лежи там, ирод, ну и сдохни в пыли, деда забрал, всю измучил, а как запахло жареным, сразу и пропал. Так тебе, черт проклятый. Так.

Уколы ей ставили часто — дважды в день. Кормили хорошо. Будили рано, но никто не запрещал еще днем поспать. Даже бегать разрешали, на прогулках Светличная срывалась с места и бежала вдоль старого забора, отделяющего двор от перелеска, подобравшегося совсем близко к больничке. Бежать было легко и приятно. Сила пружинисто разливалась по ногам, ветер выдувал из головы все мысли. Оставался только собственный пульс, запах хвои и немного горечи во рту — от уколов Светличную часто рвало, но она тут же заедала тошноту и становилось легче.

Черт не появлялся. Думать о нем нужды не было, прислушиваться к скрежету копыт по полу, всматриваться в тлеющие углы глаз. Светличная забыла совсем, как выглядел он и как пах. Бежала вдоль забора, ела на завтрак кашу, подставляла мягкое под иглу и горя не знала. А потом пришло лето, лес зазеленел, зашумел кронами, потянуло от него медовым цветом, зачирикалось в нем, зажужжалось. Светличная бросилась на сетку, повисла, вдохнула лес, а вместо него — живого и прелого — в нос ударила знакомая вонь. Тухлые яйца, пылающая злоба, прокисший пот, гнилая слюна. Светличная отпрянула, разжала ладони и повалилась спиной на землю и все не могла понять, откуда в лесу эта вонь. В живой и вечном, в зеленом и шумном. Почему лес запах вдруг чертом? Что за горе там случилось? Что за напасть такая?

— Эй, ты! — беззвучно закричала Светличная. — Уходи из леса! Не воняй там, не порть. Сюда иди. Я тут. Вот ко мне и шагай, ирод проклятый!..

И черт послушался. Заскрежетал копытами, забил хвостом, поднял пыль, скрипнул зубами. Светличная и не заметила, как черт подошел к ней, не увидела, как наклонился, почувствовала только, что коготь его черканул по виску, выискивая место помягче. Раз! И голова налилась неподъемной тяжестью. Два! И зашуршало в ней, загромыхало. Три! И черт уже забрался вовнутрь, принялся ковырять там, стучать принялся. Светличная завыла, подняла себя, размахнулась и бросила на камни.

— Куда пойдешь? — пытал ее черт. — Кого найдешь?

— Уходи! Уходи! — кричала Светличная, пока не подхватили.

— Прочь! Вон иди! — вопила она, пока не скрутили.

— Дедушка!.. — звала она, пока не смазали спиртом и не вкатили две ампулы.

Шрам на виске зажил быстро, черт под ним затих, испугался жгучих уколов, но уходить и не думал, поскрипывал себе, ерзал внутри, а ночами начал подшептывать, пока неразборчиво, но Светличная знала — скоро черт заговорит, и тогда его не прогнать будет ничем, кроме огня. Спичку ли зажечь придется или хватить колючего через иглу тети Зои — не разобрать, пока не попробуешь. А готовым надо быть всегда. Есть плотно, спать крепко, бегать быстро, как разрешат выходить во двор. А там, глядишь, и лес спасенный вспомнит про нее. Живой и спасенный ею, тот, что шумит себе за забором и черта не знает. Должен же хоть кто-то его не знать.

…К ночи Светличная решила подкрепиться. Страх перед новенькой, что сидела в своем углу, тихо поскрипывая пружинами койки, утих, стоило голоду заворочаться в животе.

— Есть чего? — спросила Светличная в темноту.

— Хлеб будешь? — Шелест Лухариной раздался где-то далеко, почти и не здесь, а в другом мире, спрятанном в коконе одеял и простыней, из-под которых выглянула тоненькая рука, нащупала на тумбочке остатки хлеба и протянула их в пустоту.

Пришлось вставать, ковылять, оглядываясь на новенькую Бутову, вдруг бросится, кто ее, безумную, знает. Не бросилась, глянула только оранжевыми глазюками, моргнула равнодушно и снова втянула короткую шею в плечи. Хлеб совсем высох, крошился в пальцах. Светличная запихала его в рот, послюнявила хорошенько и проглотила. Ночи не убавилось. Спать не хотелось, наоборот, вырваться бы и побежать вдоль забора, дышать лесом, слушать его шорохи и голоса, чуять, как ничего, кроме них, в ушах не осталось, даже черта, даже мыслей, даже последнего дедова крика, потонувшего в вое огня. Только ночью из палаты не выйдешь, во двор не сбежишь, леса не понюхаешь. Лежи себе, гоняй черта по голове, как кота по чердаку, вспоминай мамку, тетку вспоминай, плачь тихонько, чтобы только не услышал никто. Нечего им знать, чужие они, пусть и кормят хлебом.