Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Куда ее? — спросил он, заваливаясь в палату.

— В углу койка, не видишь, что ли? — Тетя Зоя смотрела на него с жалостью. — Совсем спился, милочек, подохнешь завтримя.

— Типун тебе на язык, — хохотнул толстяк.

Они говорили еще что-то, ничуть не стесняясь притихших обитателей, натоптали грязных следов, наступили на хвост Тварюши, от любопытства вытянувшийся метра на два, и даже не заметили. Да и Лухарина ничего перед собой не видела, одну лишь толстячку, которую привели и с силой усадили на койку в углу.

Все в ней было как у всех. Длинная ночнушка, застиранная до проплешин, резиновые тапки, халатик блеклый, но помнящий, что был когда-то цветастым, коротко остриженые волосы, примятые от долгого лежания щеки. Ничего примечательного в новой соседке не было. Но глаз от нее Лухарина отвести не могла. Сонный морок опутывал новенькую, как смирительная рубашка, которой пугали, но все никак не могли отыскать на складе, да и зачем, когда есть ремни. Но через морок нет-нет, да пробивались желтые огоньки цепких глаз. Пухлые щеки тянули широкое лицо к шее, сцепляли с ней, образуя ком рыхлого теста, но подбородок оставался острым. И плечи, слишком худые для толстячки, слишком свободные для скованных больничным халатом, и нос, маленький, но грозный, — все вместе складывалось в пугающий образ. Птичий образ. Нездешний и неуместный, но от того ослепительный.

— Бу-то-ва, — по слогам промычала тетя Зоя, вписывая фамилию на бирку, чтобы повесить у койки. — Бутова Анна. Так? — спросила она новенькую, не рассчитывая на ответ.

Но в рыхлом тесте прорезалась щель, оказавшаяся ртом. Из него выбрался маленький розовый язычок. Бутова облизнула безгубое отверстие, служащее ей для приема пищи и звуков, которые она производила скрипучим, отвыкшим от использования голосом.

— Нет, — сказала она и для подтверждения покачала круглой головой, неловко помещенной сверху всего остального.

— Что нет-то? Написано Бутова Анна, значит, Бутова Анна, — равнодушно констатировала тетя Зоя и повернулась к выходу.

— Не Анна я, — настойчиво проскрипела новенькая. — Анка.

— Да хоть манка, мне с того какая радость? — откликнулась тетя Зоя, вышла за дверь и дважды повернула ключ с обратной стороны.

Светличная.

Перемены Светличная не любила. Да и как их любить, если к старому только привыкнешь, а уже новое прет, не заткнуть? Приспособишься за мамкин халат хвататься, чтобы ножки кривенькие ровно шли, а мамка возьмет да помрет. С теткой жить начнешь, а та — фьють! — и поминай как звали. С хахалем укатит куда подальше, папаше своему пьянице, деду, значит, выдаст с писулькой, мол, не моя забота. Думаешь, ладно, дед так дед. Что теперь. Вроде бы и к деду приспособилась.

Зимой лыжи ему натирала мазью вонючей, летом панамку стирала, ягодки лесные в чашке заваривала. Ничего вроде бы, можно жить. А дед возьми да сбренди. Крышей поехал, начал чертей гонять. Водочка, знать, не просто так пьется, не просто так льется. Черти деда одолели быстро, да он человек непростой был, в себе уверенный, взял спички, взял канистру с бензином, полил все кругом, запалил огонь и присел рядышком смотреть, чтобы черти не разбежались. А когда насмотрелся, из дома было уже не выйти — дверь завалило, дыму нагнало, жарко, как в бане, но там жар добрый, а для чертей нужен был злой. Светличная запомнила только, как дед ее схватил и в окошко выбросил. А сам остался. Сгорел вместе с домом. С чертями своими сгорел.

Вот и вышло. Только привыкла Светличная с дедом жить, как схватили ее, ревущую, выволокли из пепелища и пристроили в интернат. Про него и вспоминать нечего. Крик до крыши, тумаки на раздаче. Светличная забивалась в угол между дверью и стеной, прятала в него лицо и вспоминала — мамкин халат, теткин хахаль, дедовы лыжи. Ничего больше у нее не было. И не осталось ничего. Чертей Светличная пропускала нарочно. Очень уж они ей запали в голову. Дед с утра до ночи с ним беседовал, а как прерывался, так продолжал говорить сам с собой.

— Вот какой ты мохнатый, черт тебя дери, — говорил он, а Светличная слушала. — И хвост у тебя острый, и рога. И морда протокольна-ая-я. — Тут дед начинал смеяться и не прекращал, пока смех не становился слезами. — И чагой ты ко мне ходишь, проклятый, и чагой тебе в аду своем не спится-то? Все спрашивает, куда идешь, говорит, кого найдешь? А куда я иду, внученька? Кого я найду-то? А черт его знает.

Может, черт и знал, но Светличная о том не слышала. Глядела в темноту, боялась моргнуть, чтобы не пропустить. Вдруг черт и правда стоит у дедовой раскладушки, копытами перебирает тихонько, чтобы бутылки не зацепить.

— Енто особый черт, — доверительно шептал Светличной дед, утирая багровый, вечно сопливый нос. — Енто самый главных их, умывальников начальник и мочалок командир!..

И смеялся, и плакал, и подмигивал кому-то через плечо, а Светличная все глядела, все думала — вдруг и правда есть у деда свой черт? Вдруг не врет? Вдруг не придумывает? А если так, чего ж черт ей, Светличной-то, не покажется? Она бы его за хвост оттаскала как следует, чтобы к деду больше не ходил и водку проклятую в него не заливал. Представляла себе, как обломает острые рожки, как морду протокольную его начистит. Представляла, пока дед живой был, представляла, когда уже помер, и напредставлялась.

Пятнадцать ей было, когда черт про нее вспомнил. Светличная тогда в седьмой класс перешла, наука давалась нелегко. В школе всегда было шумно. Чужие голоса влетали ей в одно ухо, копошились там немного и тут же вылетали. Буквы расползались по страницам, вроде и знакомые, а сразу не угадаешь, какая к какой прилепляется в слог. Учителя Светличную жалели, сиротка бедная, что с нее взять, семья — хронические алкоголики, их бы кастрировать, так нарожали уже, что ж теперь, как котят топить? Дети ее побаивались, Светличная росла быстро, такую не догнать. Ей всегда хотелось кушать, это дедушка так научил: если есть чего, то ешь, если нету, ищи, что-нибудь да найдется. Все перемены Светличная сидела в столовой, подбирала чужие булочки, пихала в рот, заливала остатками компота и проглатывала не жуя. И все шло в рост. Тело становилось крепким, сбивалось туго, раздавалось в ширину. Иногда Светличная смотрела на себя мельком и дивилась, это ж надо, как у нее все устроено. Другой бы жиром заплыл, а у нее куда ни ткни, везде твердо. Есть она любила всегда и бегать приучилась не сразу. Но как поняла, что пока бежишь, не слышно других и себя не слышно, так ей по сердцу и пришлось. Ничего нет, только ветер в ушах воет. Беги себе, по стадиону круги наматывай, никто слова не скажет, а если и скажет, то не расслышишь. Благодать.

Все бы хорошо было, не вспомни про Светличную черт. И, как назло, объявился он в ноябре, когда и снег уже, и лед кругом, не побежишь куда глаза глядят, не прогонишь ветром чужой запах и чужие поскрипывания под копытцами. Пах черт тяжело и противно, будто канализацию прорвало. Тухлыми яйцами пах.