Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Зазовка покончила с косой, перекинула ее за спину. Легко забралась на корягу, прошлась по ней, чуть покачиваясь. Молодая совсем. Девочка почти. Голая, серая, мертвая. Не изнемогай Поля от злобы и страха, пожалела бы ее. Наконец зазовка устала, обернулась к Поляше, пожевала темные губы и проговорила чуть слышно, будто стесняясь своего желания.

— Девку хочу. Живую.

Поля решила, что ослышалась.

— Чего хочешь? — только и спросила она.

— Девку! — с вызовом повторила зазовка. — Чтоб горячая кровь у нее была. Я сыночка твоего поберегу тогда. Приведи мне ночью девку только.

— На кой тебе? — Поляша на миг забыла, что пред ней не девчушка юная, а мертвая и прожорливая тварь.

За кустами жимолости, украшенными россыпью синих ягод, послышались голоса и скрип шагов по тропинке, усыпанной песком и мелкой хвоей. Зазовка подалась на звук, испуганно затопталась, коряга под ней недовольно взвыла, глубже уходя в болотину.

— Ты не спрашивай, — злобно ощерилась тварь. — Ты мне девку приведи. Или ночью сыночек твой околеет.

Сказала и бросилась с коряги в топь. Та всхлипнула, булькнула раз-другой, и все затихло. Одна лишь иволга все кричала где-то там, в глубине бора, да Поляша все никак не могла унять дрожь, пока волк не вышел из зарослей, на ходу обрывая синие ягодки.

— Будешь? — спросил он как ни в чем не бывало.

Поляша не ответила. Демьян пожал плечами и прошел мимо, за ним девка с Лежкой, даже не глянули, только безумицы смотрели на Полю во все глаза.

— Чего вам? — спросила она.

— Ладка сказала, что плачет тут кто-то, — робко проговорила волчиха. — Мы не слышали, а теперь слышим.

— Боязно нам, — поддакнула полупрозрачная ее товарка, обхватила своей тоненькой ручкой подружий локоть.

— Если боязно, — зло оборвала ее Поля. — То шагай быстрее, нечего здесь лясы точить. Тоже мне, лесной человек, думала, оленьи рога натянешь, и сразу своя? Сразу не страшно будет, да?

— Не слушай ее, Вельга. — Из жимолости с треском выбралась кабаниха, встала перед Полей, злобно задышала. — Она дохлая, вот и злится. Мы-то живые.

И все трое поспешили по тропинке, нагоняя позабывшую их пришлую девку. А Поля осталась стоять, провожая взглядом широкую спину, обтянутую кожаной курткой. Кабаниха пылала жаром. Кровь в ней кипела безумием и яростью. Чем не горячая девица? Не на морду же ее перекошенную будет смотреть зазовка. Не миловаться же она зовет. О чем тоскуют в холоде ночи те, кого не греет сердце и кровь, дарованные при рождении? О чужом сердце, исходящем при каждом стуке горячей кровью. Будет тебе, проклятая, и кровь, и жар. Напьешься, согреешься, со Степушкой поделишься. Будет. Дождись только ночи.

Поляша подхватила лохмотья, чтобы не липли к промокшим ногам, и поспешила за безумицами. Ей вдруг стало легко. Казалось, чуть подпрыгни — и взлетишь. Только перья ее, сброшенные на озерной поляне, остались далеко-далеко. Захочешь — не дотянешься. А Поляша не очень-то и хотела. В человечьем обличии было холодно и больно, мучительно и страшно, но жизнь, которую оно дарило, со всей ее яростью и сладостью, уже кружила голову, стирая всякую память о лебединых полетах.

И даже спящий на дне озера больше не тянул Поляшу к себе. Берегиня в ней затихала, уступая место той, что ходила по лесу, заговаривая на луну и росу каждую травинку под своими ногами, а после неслась прочь жарко целовать и яро чествовать, предавать и губить, благословлять и обрекать на гибель, отдавать и брать, не задумываясь ни о чем. Словом, быть женщиной. Словом, быть живой.

Лухарина.

Утро началось рано. К шести за дверями палаты уже закипела жизнь. Маленькие колесики на расшатанных каталках грохотали по кафелю, перезванивались склянки и судки, перекрикивались из крыла в крыло нянечки.

— Данилову на клизму, потом к Санычу на массаж.

— А клизму чего?

— Чего? Обделается как в прошлый раз, кто убирать будет? Ты?

И снова звон, и снова грохот. Запах переваренного риса на воде, булки и ломтика масла. Жаркий дух компота из сухофруктов. Лухарина заткнула нос, позволила Тварюше, что жила у нее на плечах, обернуть себя вокруг головы, и задышала через ее сваленный жесткий мех.

— Лухарина здесь?

Голос раздался сразу после приближающихся шагов и визга распахнутой двери. Лухарина оттолкнула Тварюшу, откинула подушку и села на кровати, поджимая под себя тощие ноги.

— Здесь, — сказала она и даже попыталась улыбнуться.

В жидком свете, льющемся из коридора, не разглядеть было ни Лухариной, ни улыбки ее, ни коленок острых, ни Тварюшу, перекинувшую длинный хвост ей через спину.

— Светличная? — не унимался голос.

В дальнем углу палаты тяжело заскрипела кроватная сетка. Забормотало, заворчало.

— Светличная! — Голос требовательно вспыхнул.

Тварюша беззвучно зашипела, острые коготки ее многочисленных лапок впились в кожу, Лухарина сжала зубы. Тихо-тихо, ничего, не бойся.

— Тут я, — наконец откликнулась Светличная.

— Кузнецова?

Отделенная от Лухариной одной только тумбочкой, Кузнецова устало вздохнула, но ответила без промедления.

— Здесь.

Голос помолчал, ручка черканула по листу толстой бумаги с отметками ежеутренних проверок. Его присутствие — чуть слышное эхо, запах слов, смесь твердых и шипящих, капли слюны, синеватое свечение равнодушной злобы — зудели в Лухариной, покрывали кожу рук невидимыми волдырями. Тварюша потянулась и провела шершавым языком по предплечью сверху вниз. Боль вспыхнула, осветила палату, Лухарина зажмурилась, чтобы не ослепнуть, а когда открыла глаза, поняла, что вспышку опять никто не заметил. Одна Тварюша. От страха та вцепилась когтями в плечи, глубоко-глубоко, до крови. Но темнота скрыла и это. Хорошо.

— Поднимайтесь уже, — распорядился голос. — Светлана Фоминична подойдет через полчаса, чтобы одетые ждали. Ясно?

— А жрать когда? — спросила Светличная.

Она всегда об этом спрашивала, а потом бросалась на кашу с хлебом — ела быстро, чавкала громко, смотрела жалобно, выпрашивала добавки. Кашу Лухарина есть не могла: та застревала в горле, забивалась, пузырилась там, мерзко шепталась внутри, слов было не разобрать. Шепот этот быстро переходил в щекотку, успокоить ее могла одна Тварюша, но царапины на шее так просто не скроешь, так что к каше Лухарина не прикасалась. Отламывала кусок хлеба по краям, чтобы масло не попало — уж очень оно было скользким, растворяла крошки в компоте, но только если яблочный, тот, что с черносливом, пах мокрыми тряпками и принимался тихонько напевать, стоило поднести стакан ко рту.

— Все тебе жрать бы, Светличная. — Голос не злился, так, делал вид. — Сейчас пожрешь, не вопи.

Кашей запахло еще сильнее. Лухарина сглотнула горькую слюну. По кафелю палаты заскрежетал столовский столик на колесах.