Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— А пойдем-то когда? Давно идти уже надо, чего сидим, пошли бы уже и все, — бухтела Лада, оглаживая через чехол закрепленный на поясе кинжал.

Леся и сама была готова отправиться в дорогу. За день, оставленный позади, они успели лишь отдалиться от болотной низины оврага, но гнилостное его дыхание еще чуялось в воздухе, прогретом, но не высушенном. Нужно было идти. В тишине промедления голова заполнялась пугающими обрывками. То бабушка выглядывала из-за потрепанной портьеры и недовольно морщилась, то мама ломала руки, перетянутые в запястьях жгутами, то кто-то большой и могучий вдруг смотрел из-за листьев прямо на Лесю, и та вздрагивала от острого укола необъяснимого счастья, но тут же понимала, что это не взгляд, а случайный отблеск солнца на подсыхающей росе.

Нужно было идти. Шагать изо всех сил, приближаясь к выходу из древесного лабиринта. К свободе. К людям. Подальше от безумия и безумиц. Найти своих. Бабушку, маму, того, кто смотрит сквозь лес. Потребовать ответа. Или забыть навсегда каждый вопрос, горчащий тут на языке, будто сок одуванчика.

Первым из зарослей черемухи показался зверь. По-хозяйски осмотрел поляну, задержал взгляд на Лесе, но ничего не сказал, присел у костра, потянулся к сухарям.

— Есть еще чего-нибудь? — спросил, не обращаясь ни к кому толком.

Вельга молча подтолкнула вспоротую банку тушенки. На свету ее тонкая рука вспыхнула болезненной синевой. Волк взял банку и принялся за еду. Лежки все не было. Леся не сводила глаз с черемухи: вот-вот всколыхнутся тяжелые ветки, разойдется медовый дух. Лежка выйдет, живой и целый, и можно будет выдохнуть. Она и сама не понимала, отчего так тревожится, но страх ворочался внутри, влажный, как болотная лягушка.

— Куда брата дел? — насмешливо окликнула волка Поляша.

Тот оторвался от еды, пожал плечами. Не ответил.

Леся вскочила, рванула к черемухе, ускользнув от протянутых к ней рук безумиц. Никто не ждал, никто не думал. А она пересекла поляну и нырнула под пахучие ветви, не видя даже, что они успели покрыться цветочными завязями. В ушах стучало. Он в крови. В крови. Лежит. Бездыханный. Неживой. Разорванный зверем. Отвел глаза, оступился, хрустнул веткой, нарушил правила. И волк прыгнул. Разорвал.

Лежка стоял у дальнего края прогалины, обхватив ствол невысокой осинки. Целехонький и невредимый. Дышал ровно, свободно распрямил плечи, и спина его, узкая, по-девичьи хрупкая, с выпирающими позвонками, и всколоченный затылок, и тонкой выделки уши, розовые на просвет, — все стало покоем и тишиной. Леся не решилась его окликнуть, он обернулся сам. Глянул растерянно, будто не узнавая. В глазах у него шумел лес. Прозрачный утренний лес, еще холодный с ночи, но уже готовый к новому дню. Лежка моргнул, мягкие ресницы щекотно скользнули по щеке, и он сам себе рассмеялся. Легкий и хмельной. Такой, каким должен был быть, каким был рожден. Это Леся поняла тут же, и тут же поверила.

— Пойдем? — спросила она, протягивая руку.

— Пойдем, — согласился Лежка, сжимая ее ладонь своей.

От него пахло густым лесом и цветочным духом. Мед вспыхнувшей белыми кистями черемухи затерялся в запахах, Леся так его и не заметила, удивилась только, отчего под ногами снежно от лепестков? Удивилась и тут же забыла.

Поляша.

Она слышала плач. Повсюду слышала плач. Когда выбиралась из оврага, оскальзываясь, путаясь в ногах и лохмотьях. Когда шагала по тропинке, что битым стеклом резала ей босые ступни. Пока пряталась в зарослях, чтобы жар костра не настиг ее мертвую плоть. Пока наблюдала, как вьются вокруг пришлой девки овражьи безумицы, наблюдала и не могла отыскать причины тому. И дремала пока, слышала, и пробудившись слышала.

Сын ее плакал в топи. Заунывно тянул жалобное, звал в ночи то ли маму, то ли мглу, которая могла бы укрыть его, запеленать и упокоить. Поляша вздрагивала, металась сквозь дрему, пыталась разглядеть ручки его, ножки, личико, хоть что-нибудь, но лес скрывал от нее болотные пустоты.

— Степушка, — звала она, впиваясь в мягкую землю пальцами. — Сыночек!..

Но ничего. Все тот же плач, все тот же стон. Все та же топь и тлен. Поля вырвала себя из сна, как занозу из пальца, встряхнулась, заставила тело подобраться. Некогда разлеживаться, некогда страдать. До серого дома идти всего ничего, а там, сбросив балласт, глядишь, и скорее дело пойдет. Обернуться бы только за седьмицу. Не остыло бы сыновье тепло в листочке, вот он, спрятанный за пазухой, греет мерзлую материнскую грудь, колется невыносимо, жжется, но куда ж денешь его, если в нем вся суть, все спасение?

Чтобы унять боль, Поля вскочила и пробралась через колючие ветки к отцветшему кусту черемухи. Пахнуло медом, но слабо, неслышно почти. Зато телом — мужским, горячим, звериным духом его и статью, — пропиталось все вокруг. Узкую прогалину топтали двое. Нежный мальчик и волк. Ученик да учитель. Поляша скривилась: надо же, и правда собрался уходить. Поджать хвост, сбросить шкуру и сбежать, куда глаза бесстыжие глядят. Так еще и мальчика губить взялся. Как вынести груз лесной ворожбы тому, кто и хлеб-то печет, по-бабьи нежно обминая опару? Сплюнула себе под ноги. Хотела уйти, чтоб глаза не видели стыдобы такой, но засмотрелась против воли.

Под пропитавшейся потом рубахой у зверя играли мышцы. Он не крался, а скользил. Весь — лесная мощь, весь — озерная гладь. Память о том, как дула на пушок у его загривка, свела зубы. Память, как царапала плечи его, обхватывая их полным размахом рук, заломила в пальцах. Волчонок. Зверенок. Демушка. Тот и не почуял зова, не дернулся даже, не отвел злого взгляда от брата, что ребенком возился в траве, каждым движением своим нарушая лесные законы.

Нужно было ворваться в их круг, оттащить волка, оттаскать за уши мальчика. Вот что удумали! Лес из двух не тех сыновей давно уже выбрал того, кто будет ему не тем Хозяином. Нечего и стараться. Не обманете. Но Поля все стояла, все смотрела, все вдыхала звериный дух вожака, сама не замечая, как мелко трясутся колени от тоски и огня, вспыхнувшего в мертвом теле.

Так бы и простояла сукой течной, что собачий гон привлек, да пришлая девка выскочила из черемухи, рванула сквозь кусты. Вот в ком ни ума, ни разума. Поляша сбросила с себя сладостное оцепенение, схватилась за тонкую девичью ручку, потащила прочь, не зная, ее ли уводит к костру, уговаривает идти, не оборачиваясь, или все-таки себя, забывшую все, даже плач, что тянулся из топи по лесу без покоя и продыху.

Когда они воротились, оба — волк и мальчик, утро перекинулось на ранний полдень, в чаще зазывно разливались птичьи трели, жужжала мошкара, шуршала в траве всякая мелочь, лес жил себе, ничем не выдав неудовольствия родом своим. Поля только плечами пожала: как хочешь, господин наш, так и будет. Примешь мальчика вместо зверя — твоя воля. Но, уходя вслед за остальными, она бросила последний взгляд на поляну, укрывавшую их в ночи. Черемуха разродилась белоснежными кистями. Мед, густой и вещный, разливался в воздухе, вот-вот потечет с веток вниз.