Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Благодарна будь, что ведем тебя. А могли бросить.

— Как Анку бросили? — Верхняя губа ее полезла вверх и обнажила кривые, но крепкие зубы. — Девка ваша складно говорит. Вот слушаю ее и верю. А как отойду подальше, так сразу мысли в голове… Нехорошие.

Поля глянула с интересом. Вот так дела! Леся-то наша не лаской да уговорами их покоит, а ворожит мимоходом. Не умеет толком, не держит наговор. Но сильна, коли так, без особых знаний, раз — и упокоила троих безумиц. Откуда ж взялась она? Что ж было бы, порежь ее Батюшка на берегу озера? Может, Великое бы проснулось? Может, вот она — жертва, достойная пробуждения?

— Слышишь? — не отступала кабаниха. — И правда стонет кто-то.

Ветер дул с болотной стороны. Нес он гниль, смрад и страх. Нес утробную песню квакш, нес сладковатый кувшинкин дух. И отголосок человечьего плача нес, от которого в Поляше умирало то, что давно и так уже покоилось мертвым.

— Надышалась болотом, вот и чудится всякое, иди!

Говорить с кабанихой не хотелось. Стоять тут, на ветру и плаче, стало невыносимо, еще чуть, и Поля рухнула бы, но вместо этого оттолкнула безумицу и поспешила по затопленной тропинке. Только и услышала, как за спиной у нее плюхнулся в жижу со злостью брошенный камень.

…Болото не отступало. Чем глубже в бор уходила тропинка, тем ближе ее обступала хлюпающая, сырая болотина. Мимоходом, незаметно подтапливала она землю, охватывала в кольцо старые еловые стволы, топила молодую поросль, гнала наверх живность, отравляла низину прогнившим смрадом.

— Вот же вонь, — ругался Демьян, заслоняя лицо локтем. — Будто сдох кто.

Лес твой сдох, Хозяин. Все, чем ты, обалдуй такой, должен был править мудро и крепко, гниет у твоих же ног. Поля закусила губу, чтобы слова не вырвались изо рта, чтобы не вспыхнул животной злобой зверь. Сама она готова была рухнуть в подступившую жижу, окунуть в нее лицо, глотнуть, наполниться ею, лишь бы заглушить проклятый плач. В нем ничего уже не осталось от человечьей боли и детского страха. Только зазывная тягота. Уже не Степушка звал на помощь, а болотина вторила услышанный единожды плач его, перекручивала, ломала, пережевывала в беззубых своих челюстях, а после вкладывала в мертвые уста своих чудищ.

— А-а-а… — затягивала выпь.

— А! А! А! — всхлипывала ей в ответ квакша.

— Аа-ах! Аа-ах! — шелестел в зарослях ситника то ли кулик, то ли мертвячка гнилая.

Поля затыкала уши, рвалась вперед, обгоняя занятых друг другом, тропой, злобой своей и планами убежать, но голоса нагоняли ее, и некуда было от них деться.

— Дай!.. — Резкий, как громовой хлопок, голос разнесся над болотиной, когда Поляша перепрыгнула через кочку и угодила босой ногой в вязкую жижу.

Рядом никого не было. Пришлая девка запросила отдыха, безумицы загомонили, вмиг уставши, как и она, пришлось останавливаться, делить сухари, разливать воду из фляжки. Поляша только зубами скрипнула и зашагала вперед, даже не думая присоединяться. Глупые дети не слышали ни плача, ни болотного голоса. Не боялись ничего, кроме мозолей на нежных ступнях. К болотнику их. В самую глубь. На дно. Злоба кипела в ней, чуть заглушая гомон, стоявший кругом. Но стоило ослабить узел, что сжимал все внутренности, как ноги обмякли, подвели. Раз. И Поляша уже по щиколотку стоит в болотине. Два. И слышит, как та обращается к ней. Три. На месте, где кривилась подтопленная коряга, уже виднеется склизкая тень зазовки.

— Дай! — повторила тварь, протягивая костлявую лапу.

Сыновий листочек за пазухой задрожал. Поля попятилась, с хлюпаньем вырвала ногу из жижи. Но тварь не исчезла. Оскалила черные зубы, сверкнула залитыми гнилью глазищами. От нее несло дурной смертью. Полю скрутило, желчь поднялась по горлу. Надо же, нежная какая, сама не лучше, сама мертвячка. Смотри на товарку свою. На сестрицу названную. Смерть роднит сильнее крови, если кровь эта сгнила в мертвых жилах.

— Дай! — Зазовка подалась вперед, провалилась в трясину, но будто не заметила того.

— Пошла прочь! — зашипела на нее Поля. — Уходи! Ничего у меня не допросишься. Пошла, слышишь?

Тварь застыла, вздернула острый подбородок, прислушалась. Омертвелое пятно — иссиня-черное, местами прогнившее до кости, — ползло по шее вниз. Нагота зазовку не смущала. Маленькие груди обвисли, живот поджался до ребер, нижнее с правой стороны пропороло кожу и теперь выглядывало из дырки с пугающим костным блеском. Зазовка была мертва. Долго и страшно. Она успела сгнить в болотной сырости. Но тянула жуткое существование — двигалась, шипела, прислушивалась. Поляша сцепила зубы, чтобы крик не вырвался из нее, не перепугал остальных, живых и уставших.

— Слышу! — наконец проговорила зазовка, сбрасывая оцепенение. — Сынок твой голоссссит, плааачет, плаааачет, извелся весь.

Пальцы стиснули горло, захрустели под ними хрящи. Все существо Поляши рвалось вперед — кинуться к мертвой твари, вцепиться и выдрать из прогнившей груди трухлявое сердце. Но берегиня, заснувшая было в человечьем обличии, не давала ступить и шага. В топи зазовка сильна. Почти всесильна. А на тропу ей не выйти, вот и скалится.

— Ты бы рот свой гнилой закрыла, мухи налетят, — только и бросила Поля, разлепив омертвевшие губы.

— Чья б жаба квакала. — Зазовка сморщилась. — Воняешь, как болотина. Знать, сестрица мне.

Поля распрямила плечи, глянула с равнодушием.

— Гадюка дохлая тебе сестрица. Прочь иди. Надоела.

Зазовка шлепнула по жиже ладонью. Где-то в ответ коротко вскрикнула иволга.

— Я-то уйду, далеко уйду, глубоко уйду, — затянула она, запрокинула голову назад, длинные космы мазнули по топкой грязи. — А сыночек твой ночи не вынесет, не выдюжит, утром проснется лес, а тишина кругом. Ни плача тебе, ни воя. Хорошо.

Развернулась и зашлепала к коряге, присела на нее, принялась распутывать волосья. Поля осторожно приблизилась к краю тропинки, заставила себя вдохнуть глубоко, выдохнуть спокойно.

— И что же сделать мне, чтобы ночь эту Степушка пережил?

Зазовка не ответила. Дернула плечом, пригладила космы, разделила на три свалянные сосульки, начала заплетать в косу.

Сука. Сука проклятая. Гниль овражья. Куничье дерьмо. Чтоб ты каждую ночь подыхала, рвотой своей захлебывалась, а каждое утро вставала мертвой, чтобы ночью опять помереть. Чтобы волки тебя драли, чтобы струпьями ты покрылась, чтоб глаза твои гнилые вытекли. Сука. Сука.

— Ты скажи мне, я что хочешь сделаю, — ласково попросила Поля. — Хочешь, косу заплету тебе? Красивую!

Зазовка покосилась с интересом. Но не ответила.

— Хочешь, принесу тебе ягодок? Самых свежих, медовых? Хочешь, наговор расскажу, чтобы к тебе в болотину самые красивые безумцы шли? Хочешь, на луну ворожить научу? Хочешь, оберег какой заговорю? — предлагала и предлагала Поля, теряя всякую силу голоса, начиная дрожать, не попадая зубом на зуб. — Ну, чего ты хочешь? Ну, скажи?