Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— А эта чего лежит? — проскрипел вдруг кто-то.

Светличная так и подскочила — неужто черт заговорил? Не черт. Это Бутова поднялась с койки, подошла к притихшей Кузнецовой и даже ладошку свою пухлую положила той не плечо.

— Выпала она, — печально прошелестела Лухарина. — На луга.

Новенькая слушала странно, подставляя то одно, то другое ухо. Покачала головой, встряхнулась даже. Точно птица какая, грузная, но решительная.

— Надо возвращать, — сказала она и легонько потрясла Кузнецову. — Слышишь, возвращаться надо, говорю. Давай уже. Пора.

— Не вернется она. — Лухарина уже плакала, сама того не понимая. — Пена пошла, с пеной так просто не вернешься.

Бутова не ответила, плечами пожала, мол, говори-говори, а я по-своему сделаю. И сделала. Развернула к себе обмякшую Кузнецову, обхватила ее голову, притянула к себе, прислонилась своим покатым лбом к ее лбу — высокому и влажному.

— У-у-у, далеко ушла, — пробормотала Бутова. — А чего ушла-то? Чего идти? Луг не лес, к нему бежать нечего. Возвращайся.

Кузнецова дернулась, закашлялась и открыла глаза. Ни безуминки в ней не было, ни тяжести возвращения в дом с лугов. Одно изумление только радостное. Светличная даже на цыпочки поднялась, чтобы лучше видеть. Лухарина из кокона своего вылезла, подошла поближе, испуганно прикрывая грудь воротом халата. А Бутова и глазом не моргнула, улыбнулась легонько, заблестела довольно, погладила Кузнецову по щеке.

— Нечего там делать, правда? — спросила и сама ответила: — Нечего. Подумаешь, луга! Трава и кочки. Чего так рвешься?

Кузнецова моргнула раз-другой, с трудом разлепила ссохшиеся губы.

— Не могу тут, душно. — Голос у нее сел, не голос стал, а хрип, но Бутова разобрала. Не ответила, но еще разок провела ладонью по влажной щеке. — На волю хочу. Не могу больше. Душно.

Лухарина зажала пальчиками рот, чтобы не вскрикнуть, под ногтями по лицу расползались красные полосы. Светличная и сама готова была закричать, но скрип Кузнецовой, крамольный скрип о воле и духоте, приглушил скрежет черта. Расслышала, но не до конца. Можно стерпеть.

— Просыпаюсь — муторно. Засыпаю — страшно. Бросили меня здесь, предали. Оставили. Заперли. Колют, вяжут, — все шептала и шептала Кузнецова, не отрывая сухих лихорадочных глаз от новенькой. — Слова ни скажи, взгляда ни подними… Суки, суки, какие же суки, я нормальная! Они меня тут… А я нормальная, веришь?

Бутова задумалась, лоб прорезали морщины, но кивнула.

— Я им говорю, мол, по какому праву? А они меня ремнями на трое суток. У меня на спине язва мокнет! У меня ногу так свело, я хромала месяц! — Беззвучный крик, горячий шепот, ярость, скривившая рот, — Кузнецову было не узнать, а новенькая и не пыталась, смотрела только пристально да кивала. — Дайте позвоню! Не положено! Дайте напишу! Нельзя! А что можно? Как с психопаткой со мной? По лицу меня? Таблетками пичкать? Да? Так со мной можно?

Бутова покачала головой. Нет. Нельзя. В носу у Светличной предательски защипало, черт забил хвостом, загоняя острые шипы в висок.

— Вот и я говорю, что нельзя. А они меня… По фамилии. По его фамилии, понимаешь? А у меня имя есть! Имя, мать вашу! По имени меня называй, санитар проклятый, когда в подсобке щупаешь!..

— И как тебя зовут? — оборвала ее Бутова.

Тут уж Светличная не выдержала. Схватила подушку, упала лицом в холод простыни, что под ней скрывался, и сверху себя прикрыла. Имена тут в чести не были. Оказался в больничке, будь добр на фамилию откликаться, по фамилии зваться. Мало ли тут Тань да Мань, чужую болячку себе приписывать желающих нет. С фамилией проще, редко когда одна на двоих выпадет. Так и забываешь, как тебя за забором звали. Вроде и не ты там был.

— Как, спрашиваю, звали тебя? — не унималась Бутова.

Не говори. Не говори. Не надо. Пожалуйста. Не говори. Не говори. Светличная шептала и шептала в простыню, черт скребся и скребся в болючем виске. Кузнецова молчала. Одумалась, значит. Хоть на том ей спасибо. А новенькую хватать надо, волочь в чулан. И там уже объяснить как следует и про имена, и про луга, и про пену…

— Татьяной меня звали. — Голос Кузнецовой ворвался под подушку, ввинтилась через в висок в черта, и тот задохнулся от ярости. — Не зовут больше.

— Конечно, не зовут. Какая же ты Татьяна. — Бутова бесстрашно повторила имя. — Будешь Татой теперь. Нравится?

— Нравится, — тут же откликнулась Кузнецова.

Нет, не Кузнецова. Тата.

Кузнецова.

Заливные луга манили безжалостно тягучим соком, илом, водой и ароматным разноцветьем. Переплетенье стеблей — каждый не похож на соседа, то шершавый и колючий под руку попадется, то гладкий и тоненький, — пружинили, стоило только на них опуститься. Упасть лицом вниз, чтобы дышать духмяностью, или вверх, чтобы смотреть, как медленно и важно плывут в синеве белые комочки облаков.

Кузнецова никогда не бывало на лугу. У нее было только небо, нависающее над ней кастрюльной крышкой, и бетон, и асфальт, и коробка комнаты, в которую ее втиснули, забыв рассказать, как из нее выбраться.

— Послушай, ты должна сама себя занимать, так? — говорил папа, глядя чуть выше ее плеча.

— Книжку бы почитала, вон, у тебя полки все в книжках, читай, — наставляла мама, мимоходом поправляя ей челку. — И не горбись.

Занимать себя, читать книжки и не горбиться. Три правила, оставшиеся ей на память о суховатом мужчине в серой тройке и женщине, укутанной в слои темного шелка и кожаный пиджак. Почему-то именно такими они Кузнецовой запомнились, хотя никуда потом не делись, смерть не тронула их, и болезни прошли стороной, и нищета, и кризисы, все с ними было хорошо. Кроме дочери — ни в кого долговязой, обкорнавшей волосы маникюрными ножничками, разорвавшей все книжки, сгорбившей спину и занявшей себя заливным лугом, спрятавшимся на краю небывалого леса.

— Ну чего тебе надо? — выла мама, пока Кузнецова смотрела в потолок, отказываясь от еды. — Ну чего? Ну скажи? А? Скажи! Кровопи-и-ийца-а!..

Нужен был луг. Небесный василек, желтенькая калужница, клевер с мягкими головками, желтый одуванчик и россыпь мелких ромашек. Названия Кузнецова подглядела в учебнике природоведения — прочитала трижды, пересказала для верности и аккуратно разорвала страницы на маленькие лепестки, похожие на мышиный горошек.

— Вставай немедленно! — грохотал папа, заметивший, наконец, ее существование, из-за которого пришлось отменить две встречи и одну международную видеоконференцию.

Кузнецова, может, и встала бы, да не было смысла. Под ногами у нее тут же оказался бы ровный пол — холодное и неживое дерево паркета, а пока лежишь и мечтаешь о луге, можно поверить, что под зеленым ковром травы прячется земля — влажная и ноздреватая, живая до нутряного восторга.