Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Если ты не встанешь, мы отвезем тебя к врачу! — бушевал папа, отстукивая мертвыми каблуками мертвых ботинок по мертвому полу.

Все кругом было мертвым, Кузнецова поняла это с пугающей ясностью и почти захлебнулась своим ужасом, но с луга подул ветерок и стало легче. Луг. Заливной луг. Далекая страна, где нет ничего, кроме травы, воды и земли. Удивительное, обесчеловеченное место. Ни тебе равнодушной мамы, ни тебе папы, который всегда смотрит чуть выше плеча, что бы ни делал с тобой, к чему бы ни принуждал.

— К какому врачу, Костя? Все узнают… Все же узнают! Какой позор! — раскаленным шепотом ужасалась мама, пока над лугом жужжал шмель, деловитый и мохнатый.

— Замолчи! — Папа схватил ее за локоть и сжал, очень больно сжал, Кузнецова помнила, как он сжимает. — Далеко увезем, никто не пронюхает…

И ее повезли. Подняли на руки, по спящей лестнице спустили вниз, уложили на заднее сиденье, машина зафырчала и покатилась прочь от кастрюльной крышки потолка, асфальта и бетона, сжатий, ударов и копошений. И чем дальше оказывался дом, тем свободней дышалось. Ветер с луга пробивался через приоткрытые окна машины, щекотал нос, слезил глаза, Кузнецова считала деревья, мелькавшие по обочинам, и смаргивала слезы, чтобы они не мешали.

Потом были врачи. Много врачей.

— Это последствия стрессового расстройства! — говорили они.

— Не может быть, она благополучная девочка, — уверяла их мама.

— Это депрессия! — уверяли они.

— По заднице ей надавать да на работу отправить… — огрызался папа.

— Апатия, амнезия, пищевые расстройства… — перечисляли они.

— Надо спасать девочку!.. — соглашалась мама, плакала, поглядывала на часы. — Как можно скорее!

— Вам лучше ее здесь оставить, — осторожно предложили они. — Стационар, уколы, процедуры.

— Без проблем, — согласился папа, хлопнул ладонью по столу и был таков.

Кузнецова не слушала, о чем они там бормочут. Она лежала на жесткой кушетке, исколотая и измятая, а мыслями была на лугу, слушала, как развлекается трелью жаворонок, то опускаясь к макушкам трав, то устремляясь в самое небо. Кажется, мама целовала ее на прощание, некрасиво шмыгая идеально слепленным носом, кажется, папа погладил ее по волосам, и от этого волосы захотелось отрезать еще короче, а лучше — содрать вместе со скальпом. Кажется, ее переодели, укололи еще разок и повели по коридору в бесконечное никуда, пахнущее компотом и холодным кафелем. Кажется, ее впихнули в палату, усадили на скрипучую кровать и оставили в темноте.

Луг безмятежно шелестел на ветру, покачивал головами, растекался медом и цветом. Кузнецова лежала ничком, погрузив лицо в зеленое море. Она тонула в траве, захлебывалась росой, удивительно соленой, а потом кто-то схватил ее за руку и потянул к себе.

— Возвращайся, — попросило ее бесплотной красоты существо с пугающей тенью вокруг тоненькой шеи.

И Кузнецова тут же вернулась.

Существо постоянно ранилось, падало, оступалось и билось об углы. Существо мерзло, пугалось, плакало, забывало есть. Существо перешептывалось с темнотой у шеи, когда считало, что за ней никто не подглядывает. Существо и думать не думало, сколько в ней хрупкой нежности и бесконечного тепла. Оно тянуло к Кузнецовой прозрачные пальчики, обхватывало ими, влекло к себе, обнимало молча, легонько приподнимаясь на носочках.

— Не выпадай, пожалуйста, не ходи туда, останься тут, — умоляло оно, а слезы катились по бледным щекам.

Тень у шеи скалилась на Кузнецову, та мотала головой, прогоняя морок.

— Не уйду, ты же тут.

Возвращаться с лугов получалось все хуже. То нога утонет в влажной ямке, холодной на вид, тепловатой и нежной на ощупь. То в траве проклюнется мышиный выводок, розовый на просвет, слепой и бархатистый. То солнце взойдет и застынет на границе рассвета, то ночь разольется черничной ягодой с крапинками звезд. Кузнецова проваливалась все глубже, растворялась в стрекоте и шорохах, приходилось выдирать себя из тишины и покоя, оставлять кровавые ошметки, чтобы вернуться в палату. Глянуть существу в прозрачные глаза, разглядеть его истерзанное когтями тело. Говорить ему через зубы, сведенные жалостью:

— Промывай.

И тащить к раковине, мылить серый кусок хозяйственного, тереть раны, не замечать черных борозд запекшейся крови под ногтями.

— Тварюша испугалась.

Соглашаться. Кивать. Видеть тень на тонкой шее и ненавидеть ее, не зная толком, кого ненавидишь. А когда становится совсем уж невозможно терпеть, отталкиваться от больничного пола и падать в заливную траву. Все глубже, все дольше, все невозвратнее. Куда возвращаться? К ремням, уколам, пене во рту, отцовскому имени, по которому ее теперь будут звать, пока не сдохнет? Зачем? Зачем?

— Возвращайся, — приказал незнакомый голос. — Как, спрашиваю, звали тебя?

Губы сами скривились, выплюнули мертвое имя.

— Будешь Татой теперь. Нравится?

Луг пошел рябью, истончился, затуманился. Новое имя, живое и звонкое, оттеснило его. Пробило насквозь.

— Нравится, — призналась Кузнецова и тут же перестала ей быть.

Живые имена новенькая раздавала легко. И прижились они быстро.

— Звать как? — спросила она прожорливую с боковой койки.

— Людой, — буркнула та, почесала бугристый шрам на виске.

Новенькая сморщилась, прикрыла желтые глазищи, застыла, раздумывая.

— Ладкой будешь, — решила она.

И Ладка просияла, даже рубец терзать бросила.

— А тебя? — спросила новенькая, поворачиваясь к существу.

Существо забилось под одеяло и отвечать не стало. У Таты внутри лопнуло что-то шипучее, разлилось, закусало в груди.

— Не скажешь, я тебя не спасу.

Существо дернулось, но не поддалось. Тата сглотнула шершавый ком, приподнялась на локтях, чтобы голос окреп, и просипела:

— Оля она.

Имя само выскользнуло из памяти. Подсмотренное в бумажках тети Зои, так и не произнесенное, забытое, но не стершееся. Оля. Не существо. Оля. Не тень, Оля.

— Дела-а, — отчего-то удивилась новенькая. — А тварь твою как звать?

Тут уж существо зарыдало в голос. Тата не видела, но чувствовала, как царапают безжалостные когти тоненькую кожу, как скалится тень, обернутая вкруг шеи.

— Ну, тихо-тихо. — Новенькая подошла поближе, похлопала существо через одеяло. — Вельга ты. А твари нет.

Хлопнула еще разок, покачала круглой, неловко посаженной на туловище головой и заковыляла к пустой койке.

— Спать надо, — решила она. — А завтра расскажу про лес. Собираться начнем. Сбежим скоро. В лес.

От леса, мельком обещанного, пахло заливной травой, мшистыми камнями и рыхлой землей. Тата опустилась на подушку, закрыла глаза и послушно провалилась в сон. Сквозь него лес шумел ей до самого рассвета. Упоительный лес, в который так легко будет упасть, чтобы никогда уже не вернуться.