Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Только веснушки, раскиданные по плечам, еще можно было узнать.

— Степушка, — тихонько позвала Леся, холодея от ужаса.

Мальчик слепо ткнулся лбом о корягу, завозился в грязи, но сумел поднять тяжелую голову. Слепые глаза его заволокло молоком. Губы растрескались. Нос почернел. Волдыри пучились на обвисших щеках. Один лопнул, стоило посмотреть на него внимательно, и тут же запенился черным гноем.

Леся отшатнулась. Позади билась о землю, рыдала безутешная мать. Больше всего Лесе захотелось лечь рядом с ней и завыть тонко и протяжно, пока весь воздух не покинет грудь. И никогда больше не вдыхать. Только ноги не слушались. Леся вцепилась в корягу, чтобы не упасть. А Степушка потянулся к ней, замычал что-то жалобно. У босых ног его, покрытых черными гнилыми пятнами, валялся деревянный листочек. Не сдюжил он. Не заворожил. Не выгнал из мальчика болотную гниль. А Степушка все тянулся ладошкой, изъетой язвами, все просил чего-то.

Камешек, который Леся все еще катала в сжатом кулаке, налился тяжестью и теплом. Запульсировал даже. Задышал. Леся поднесла его к лицу, втянула медовый дух. Степушка замычал громче, задергался, еще чуть — и повалится в грязь, зайдется в черной пене. Леся вложила камешек в протянутую ладошку.

— Медуница медовая согревает, — шепнула она, силясь улыбнуться. — Где сор и гниль, там трава и цвет. Где ночь, там утро. Где печаль, там радость. Медуница медовая, согрей сына лесного. Умой чисто, напои студено. И спать уложи мягко. И беде его не отдай.

Степушка сжал в непослушных пальцах камень. Слепые глаза изумленно оглядели все вокруг, прозревая. Леся застыла, боясь вздохнуть, не веря еще, что ворожба ее удалась. Но мальчик глядел на нее. Всего один миг, бесконечно долгий, он узнавал ее, боясь обрадоваться, но радуясь, по-детски радуясь свершившемуся чуду. Пелена спадала. Усыхали волдыри. Затягивались язвы. Степушка вдохнул глубоко, распахнул рот и громогласно заревел, как умеют плакать лишь дети, когда беда обошла их стороной, а страх нахлынул следом.

Поляша услышала его рёв еще до того, как тот прозвучал. Она оттолкнула Лесю, неловко перевалилась через корягу и сгребла сына, подхватила на руки, не почувствовав тяжести его подросшего тела. По опухшему, выпачканному в грязи лицу не было видно, верит ли она в чудо, выпавшее ей. Понимает ли, кто сотворил его.

— Уходи, — сказала ей Леся. — Назад не гляди. Сына на землю не ставь. И беги. Как можешь, так и беги. Быстро беги, Пелагея. Нет лесу больше над тобой власти. Лихо тебя ищет, зазовка зубы точит. Не уйдешь сейчас — навсегда в лесу останешься.

Поляша закивала. Озноб колотил ее, тряс до зубного скрежета.

— Я же мертвая, — просипела она. — Как он там… Один.

— Сына неси. — Леся махнула рукой. — Сына спасай. Поздно о себе думать. К дому его вынеси, там помогут.

Поляша прижала к себе слабо стонущего Степушку, замотала головой.

— Неси, говорю! Или я сама…

Не пришлось. Поляша попятилась, сглотнула тяжело и, словно пробудившись, рванула прочь по зыбуну в сторону бора. И Леся осталась одна.

Напившийся волчьей крови зыбун сонно похлюпывал, шел ленивыми волнами, но все движение в нем утихло. Скрылось с глаз грязное полотнище савана. Сосновые спины заслонили его. Легко затеряться в дремучем бору. Иди себе, не оглядываясь, и уйдешь так далеко, что не отыскать тебя будет. Все укроют старые сосны. Ничем их не удивить. Все они видели. И мать мертвую, что сына своего ожившего тащит к людям из последних сил. Может, дотащит. Сбросит вниз с пригорка, авось докатится сам. И упадет, мертвая, как должна была давно еще. Семь раз облетели листья, а она все бродит по тропинкам, топчет их память. Только что сосновому бору те листья? Хвоя крепкая. Хвое не страшен ход времени.

Леся отерла лицо, липкое от пота и слез. Не помогло. На влажную кожу налип сор, хотелось умыться. Опустить лицо в стылую воду. Открыть в ней глаза, увидеть, как исчезает в мутной пелене привычный мир и открывается иной — зыбкий, нездешний. Леся подхватила шаль, чудом оставшуюся на плечах, пока бежала она и тащила на себе неподъемное Лежкино тело. Где оно теперь? Опустилось на рыхлое дно? Увязло в иле? Запорошилось озерным песком? Закрыл ли Лежка глаза перед тем, как навеки вечные упокоиться? Или холодные рыбы выедят их равнодушными своими губами? Леся представила, как Лежка смотрит через толщу воды на слабый кругляшок солнца. Где оно там? Высоко? Пора кур кормить? Тесто ставить? И не видит. И не спрашивает. Все теперь ему сонная вода.

От удара маленьких кулаков только брызги и полетели. Леся с силой баламутила воду, отталкивала ее от себя и шла-шла все дальше, все глубже. Ноги затягивало в ил. Топкое дно сопротивлялось шагам — не привыкло к ним. Только лебедицы и ходили тут, легкие, как перышки. А мертвые падали, не чувствуя ног. Ничейная земля. Густая грязь и тишина мертвая. Леся хлестала воду, будто та виновата. Кричала что-то без слов, завывала дико от страха своего, покойничей усталости и безысходного одиночества.

Никого не осталось. Целый род вымер без вести. Целый лес осиротел. А озеро проклятое спит! И тот, кто обещан ему в Хозяива был, исчез вовсе. Может, не было его никогда. Одна болотина проклятая гниет себе и горя не ведает. Как прогнать ее? Как защитить бор сосновый, да лещину у дома, да березовую рощицу? Как не пустить к безликому Бобуру новых ряженых? Как? У кого спросить? К кому пойти? И куда ей теперь идти, если нет больше тропинок? А что была, та закончилась. И нет ничего в конце ее. Одна только вода эта сонная. Пустая вода! Вода. Вода…

— Ну, чего раскричалась? — спросил вдруг кто-то и положил тяжелую ладонь Лесе на плечо.

Руки его были удивительно красивы. Сильные пальцы, тонкие, но хваткие. Крупные костяшки, нежной розовости пластины ногтей. Холод прикосновения пробрался под шаль и рубаху. Леся застыла, задышала испуганно. Но стоило ей втянуть озерных воздух, влажный и холодный, почувствовать, как неуловимо пахнет он свежим ноздреватым хлебом, теплым еще, прикрытым льняной тканью, как страх улегся. А с ним и печаль. Она обхватила протянутые пальцы своими, повернула ладонь. Знакомый тонкий шрам пересекал ее.

— Давным-давно лесной мальчик учился печь хлеб, — насмешливо сказал Лежка, позволяя прикоснуться губами к ледяной своей руке. — Не хватайся за противень, пока горячий, говорила ему мать, названная теткой. Он слышал, но не слушал. Он вообще не умел слушать. Только слышать и запоминать. Глупый был мальчик.

Губы обожгло холодом и затхлым вкусом озерной воды. Последний отголосок родового дома затихал в словах того, кто вышел из глубины в Лежкином обличии. Вода смыла кровь, залечила раны, а когда отхлынула, то вместе с ней ушли навсегда тепло и щекотная нежность, щенячья привязанность и вера в лес. Только память осталась. Бездонная Лежкина память. Омут услышанных слов, увиденных черт, пойманных смыслов.