Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Теперь Леся смотрела на него — мокрого, холодного, иного, — и не могла понять, как же раньше они не увидели? Как не поняли, кто живет с ними в одном доме, печет хлеб, ходит за колодезной водой. Кто идет с ними по лесу, боится и жалится, ест и дремлет у костра. Кого братом они зовут. Бьют кого, над кем насмехаются.

— Я и сам не знал, — признался Лежка. Дернул губами, но улыбка не вышла, скривила покойное лицо, бледное до прозрачной голубизны. — Как глаза на дне открыл, так и понял. Все понял.

Не выедят глаза эти рыбы. Не размоет глубокое течение. Вот они. Глядят равнодушно, моргают поседевшими ресницами. И сам Лежка совсем утерял цвет. Подернулся дымком. Растворился в воде, чтобы самому водою стать.

— А как же тот? — спросила Леся. — Ну, тот, кто на дне спит. Нет его?

Лежка провел рукой по воде, та добралась ему до пояса, нежно обхватила, словно боялась отпустить.

— Есть он. Есть. Долго не было, а теперь есть. Никуда больше не денется. Не уйдет.

От прикосновений его вода пошла волнами. Озеро забурлило, заволновалось, ударило Лесю по ногам, готовое утащить на дно. Но Лежка хлопнул по ней легонечко. И вода тут же успокоилась.

— Вот и стал я Хозяином, — тихо сказал он. — Так легко это, когда свой ты, тот самый. Столько пыжился, на цыпочки вставал, думал, вот вырасту на чуток, и примет меня лес-господин. Стану сильным, все узнаю, запомню все, пойму. И тогда… А сюда мертвого принесли, как кутенка утопили. Только озеру все равно, какой я. Вода меня как своего встретила. Я для нее любой буду самый тот.

Леся обняла бы его. Прижала бы голову к груди. Вместе бы они поплакали. Вместе бы погоревали. Только озеро обхватило Лесю, стало вязким, тугим — не подойти к Хозяину, не дотронуться. Так и осталась стоять, мучаясь жалостью, будто болью.

— Все я теперь знаю, — проговорил Лежка, поднял на нее посеревшие глаза. — И про себя, и про озеро. И про тебя знаю.

Жаркая ночь полыхнула в Лесе, окрасила щеки багрянцем. Не скрывалась она, но и говорить не хотела, как сладко ей было под волком, как сыто, как яростно, что тяжесть его до сих пор с ней, наливается в животе огненной капелькой, хоть руки грей.

— Не винись. — Лежка опустил пальцы в воду. — Лес вас свел. Нужно так было. Все как должно, так и свершилось. И по Демьяну не печалься. На своем он месте теперь. Отпустила ты его. Вот и ладно.

— И куда мне теперь? — тихо спросила Леся, пряча глаза.

Озеро лоснилось вечерним светом, полнилось им, мерцало изнутри. Лежка играл переливами его, словно в руках было зеркальце. Только сам он стал зеркалом. И смотреть в него было страшно. Вдруг покажется самая суть? И что с этим знанием делать? Как жить?

— Можешь к людям уйти. Никто тебя не задержит. Твоя воля, — равнодушно ответил Лежка. — Можешь в лесу остаться. Глаша тебя приютит.

Леся зябко передернула плечами. Так долго она бежала, гнала себя из последних жил, а теперь стоит — никому не нужная, обманутая сама собой. Всех спасшая. Всех отпустившая. И целому лесу нет до нее никакого дела. Может, потому что лес этот — деревья сонные, звери дикие да горстка людей, что мучились-мучились безумием своим, да и померли друг за другом, как и бывает всегда.

— Пойду я, — пробормотала Леся. — Холодно тут. И ночь скоро.

Быстро темнело. Далекий берег обратился в серую линию. Зыбун ожил, зашевелился, закряхтел от голода. А в сером доме за ржавой сеткой принялись разносить творожное месиво с горелой корочкой, политое клубничным киселем. Леся с трудом проглотила слезы, попятилась было, чтобы Лежка не разглядел ее отчаяния, но тот схватил ее за руку и притянул к себе.

— Я теперь память всего сущего. Я теперь все про всех знаю, — зашептал он, утягивая Лесю вниз, прямо в ледяную воду. — Спать мне на дне, летать с берегинями над лесом. Видеть во сне, как живет лесной род. Складывать новую память к памяти старой. Жить мне вечно. А пока я живу, лес будет жить, потому что я его помню. Все помню. И тебя помню. Как зачинали тебя на поляне родовой — Батюшка наш да девка безумная Анастасия. Настюшкой он ее прозвал, пока по лесу вел. А она возьми да вырвись, да прочь сбеги. Только ты в ней уже началась. Капелькой горячей. Помнишь это?

«Нет», — попыталась ответить Леся, но вода уже захлестнула ее.

— А я помню, — сказал Лежка, и голос его стал самим озером, что послушно сомкнулось над ними, будто создано было для этого.

Холод опустился на лес вместе с сумерками. Плотный и влажный, он оседал на ветвях, лохмотьями спускался к земле, собирался холодной влагой в укромных местах, где из стеблей вырвались тугие листья. Сосны тихонько подрагивали, будто пальцы ранней ночи перебирали их неспешно и ласково, как гладят волосы уснувшему ребенку, задумавшись о чем-то своем. Бор отдыхал. Покойно было в нем. Тихо. И сквозь сонную темноту проступали они.

Серые бока их врастали в землю, а макушек было не разглядеть — так высоко прятались они, раздвигая сосновые ветви. Мох укрывал их от холода, впитывал студеную воду, прятал от жаркого солнца. И они позволяли ему цепляться за свою шершавую кожу, расти на ней и умирать, сменяться другими, такими же, как прежние, не отличить. Им и не нужно было. Вековая память их окаменела, остыла, спряталась вглубь. Люди, что шли к ним робко прикоснуться к мшистым бокам. Звери, что пробегали мимо, и не взглянув. Птицы, которым разрешено было присесть на высокие макушки, передохнуть и полететь дальше в недосягаемую небесную синь.

О, сколько было их. Живых, шумных и суетливых. О, как утомительно было слышать их громкие голоса. Видеть, как живут они, как силятся успеть. И не успевают. Все равно не успевают. Слышать, как кричат они, когда рождаются в муках. Слышать, как стонут, зачиная новых детей. И как хрипят, когда жизнь уходит из них, скоротечная, как все, кроме мшистых валунов, спящих в бору у лесной тропы.

От яви в сон, от леса к озеру ходили по ней Хозяева. Большие и малые. Юные совсем и сгорбленные старики. Просили о милости, вечности, власти. А получали одно, как и все прочие, — забытие и смерть. Вечность дарована лишь тем, кто не живет. Валунам, глядящим через дрему свою на мир. Вот птица пролетела. Вот зверь пробежал. Вот человек прошагал. А прошлый он Хозяин или будущий — кто ж разберет? Да и зачем?

Леся шла по заросшей тропинке и все останавливалась, все замирала у каждого валуна. Не могла пройти мимо, не прикоснувшись. Холод камня прятался за влажной мягкостью мха. Пахло хвоей, землей и травой. Пахло вечностью, древней настолько, что кружилась голова, стоило только подумать о ней. Бесконечная память скрывалась в старых трещинах, промытых водой. Память обо всем, что видели валуны за долгий свой век. Седина пробивалась сквозь зелень — это бремя памяти старило их.