Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Поляша все посматривала по сторонам, прикидывала, как бы так ловко скользнуть в сторону, раствориться в сумраке и тумане, пробраться между скорченных палых веток и лапищ, выбраться наружу да припустить к озеру что есть сил в истерзанных ногах. Но кабан стерег ее исправно. Стоило пошевелиться, как он впивался угольками глаз, мерцающих в провале маски, и глухо рычал.

Так и хотелось спросить его, кто он, откуда пришел, чьего рода будет и какая нелегкая принесла его на чужую землю, внушила называть ее своей? Но Поляша послушно приникала к камню, ждала, когда все как-нибудь да решится.

Решилось. Шустрая девка заболтала безумцев, задурила их, как детей малых. Ягодки им рябиновые сунула, будто великий дар. Да мало ли где сорвали их? Мало ли что привиделось дуре, ряженой в мертвые перья? Что совой у безумцев кличут бабу, Поля быстро смекнула, сморщилась, сплюнула на землю.

Безумие — мужская хворь. Женщине с избытком даровано испытаний, чтобы терять главное из оружий. Силу разума и хитрости, мудрость жизни, власть опыта. Рассудок всегда остается с той, что едина с миром, лесом, землей и водой. За непрерывность связи плачено кровью. Каждая новая луна встречается с подношением, с каждой луной говорят на языке понятном лишь женщинам. А тут гляди-ка, обрядилась в перья, кудахчет, как курица. Так еще и решать берется, кому жить, кому умирать.

Но спорить Поляша не спешила. Покорно встала, покорно пошла куда повели. По дороге, петлявшей между валунами, что могучим паводком занесло в самую низину, через бурелом и колючие заросли, по влажному мху и острым кочкам. Крутые склоны оврага нависали над ними, сам он сузился — двое не разойдутся. За спиной пыхтел неповоротливый кабан, Поляша чуяла жар его тела своим, и в сгустившейся промозглости ночи ей вдруг захотелось согреться чужим теплом. Давно уже Поляша не скидывала лебяжьи перья, давно не мерзла в людском обличии. А тут озябшими пятками да по холодной земле, когда позади идет жаркое, сильное, злое. В животе вдруг затеплилось, заныло давно забытое.

Поля со всех сил сжала кулаки, отросшие когти впились в мягкое. Если уж тебе тут холодно да одиноко, крыса ты болотная, так представь, как сыну твоему страшно под землей да в топи. Пока ты злишься, мерзнешь, смотришь на кабанье раскаленное тело, он там умирает, умер почти. Сука ты течная. Мерзко быть тобой, мерзко.

Идущая впереди девка будто услышала ее, глянула быстро, вспыхнули во тьме два лесных огонька, может, и сказала бы чего, да они уже пришли, остановилась ряженая дура, рыкнул тот, кто скрывался под волчьей шкурой. Но свет, прозрачный, отдающий свежей листвой свет глаз долго еще горел перед Поляшей нестерпимо и ярко, слишком живой и разумный для безродной девки, приговоренной к смерти в лесу.

Увесистый тычок в спину заставил Поляшу пройти еще немного и опуститься на влажную землю. Не было б тело ее таким же, застудилась бы до самой смерти, а тут ничего, холодно да мокро, но ничего. Девке пришлось хуже. Обернутая в драную шаль, она подобрала под себя ноги, и дрожь колотила ее так сильно, что зубы мелко выстукивали, а непослушные пальцы все никак не могли натянуть колючее полотно повыше, чтобы спрятать гусиную кожу плеч и тонкой шеи. Ослабевший от борьбы и страха Лежка потянулся было помочь, но кабан рявкнул на него, и мальчик затих, безжизненный и равнодушный. Вся прыть их иссякла. Дети оказались простыми детьми. Сколько бы ни скалились в погожий полдень. Сколько бы ни наводили тень на плетень. От этого Поляша стало теплее.

— Оставим здесь? До рассвета еще далеко.

Спрятанный за волчьей мордой наклонился к сове, та приподнялась на носочках, чтобы расслышать его шепот. Поляше даже прислушиваться нужды не было — любая тварь, обитающая в лесу, умеет разобрать, о чем шуршат мыши в норе, иначе как выжить, как выстоять против тьмы и голода?

Сова коротко кивнула, ухнула почти, будто на детском утреннике, чтобы все поверили — не сумасшедшая баба она в куриных перьях, а чудище лесное. Поля сморщила нос, отвела глаза. Смотреть на маскарад безумцев ей наскучило. Время медленно, но неотвратимо ускользало. Дана была седьмица — первый день на исходе, ночь вот-вот перевалит за половину, а она сидит на дне оврага, пока у груди остывает память о сыне.

— Холодно тут, нам бы погреться, — просяще проговорила девка вся из себя кротость, вся простота.

— Может, тебя покормить еще? — Сова зашлась каркающим смехом.

— Еда у нас есть, нам бы огня… — Лежка совсем осип, смотрел загнанно, увидел бы Батюшка, высек бы до крови.

Сова вскинулась, даже перья на куртке взъерошились, будто настоящие, но ответить не успела. Из зарослей бузины неслышно выскользнула та, что носила оленьи рога.

— До рассвета да без огня? Все мы тут околеем. — Голос ее звучал тихо, но уверенно.

Волк не стал дожидаться ответа и быстро скрылся в буреломе, отправился на поиски сухих веток для костра. В его покорности Поляше почудилась верность иного рода, чем привычные лесу права сильного над слабым. Она насмешливо скривилась, благо тьма скрывала ее от глаз кабана, не отходившего ни на шаг, пылавшего гневом и упоительным жаром.

— Благодарю вас, — прошептала девка, даже голову склонила и голосом не дрогнула, пряча смех. То ли правда поверила в силу ряженых, то ли выдумала себе план спасения. Кто в ночи разберет?

Огонь развели споро. Волк вернулся с охапкой сухого валежника, Лежка выудил из мешка зажигалку, одну из тех, видать, что Батюшка приносил из города. Поля тут же вспомнила, как кривилась Аксинья, даже в руки отказывалась брать городскую пакость, но кто спросит глупую бабу, когда Хозяин уже все решил? Костер вспыхнул ярко, зачадил в небо витком дыма, заиграл на ветру, но быстро успокоился. Потянулись к теплу онемевшие руки, заблестели во тьме глаза, замерцало в них живое пламя. Только сова оставалась в стороне, зябко подрагивала перьями, топталась, поглядывала нехотя, с тайной завистью.

— С чужаками огонь делить… — бормотала она. — Со смертниками…

— Коли ты нас не приговорила еще, так разреши в ночи не замерзнуть, — ответила ей Леся, распахнув шаль. В ложбинке между ее ключиц мерцал оберег с медуницей.

— Не мне приговаривать, на рассвете само решится.

— Вот на рассвете и поговорим. — Девка широко улыбнулась, протянула руку. — Подойди ближе, тепло тут, хорошо… Что тебе мерзнуть?

Сова зло насупилась, но шагнула к огню, бочком-бочком и уже оказалась рядом, присела на камень, прищурилась, разомлела. Поляша наблюдала за ними со стороны. От огня по лесному холоду расходилась обжигающая волна. Казалось, достаточно приблизиться хоть на шаг, и плоть, застывшая в миге умирания, вспомнит, сколько времени прошло с той кровавой ночи, и тут же начнет отходить от костей, исходя тошнотворной жижей. Тепло, сонное людское молчание, мигом примирившее их, согретых и живых, больно ударило Поляшу. Она медленно опустилась на мерзлый мох, позволила холоду подняться вверх по спине, перехватить горло. Так можно было поверить, что вода, текущая по щекам, — не слезы, а роса, выпавшая к рассвету.