Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Так бьются друг об друга обглоданные косточки, когда висят они на шее у лиха-одноглазого. Кто услышит их, тому и умирать.

Олеся.

Идти по бурелому в рассветных сумерках было сложно. Под ноги, будто из ниоткуда, то и дело подворачивались сухие коряги, острые ветки норовили оцарапать лицо, хлестнуть по глазам да посильнее, чтобы до крови, до слепоты самой. Леся уворачивалась молча, заслонялась локтем, отталкивала от себя валежник, словно чужие руки в толпе. Сова и не думала ее дожидаться — шла вперед, маленькая, круглая, всклокоченная, ну точно недовольная птица. Но шла. Главное, что шла.

А за ней тянулась, разворачивалась тоненькая ниточка пути, который должен был вывести Лесю из чащи. Знание это, непреложное, пусть и не подтвержденное ничем, как все происходящее с нею, грело Лесю куда сильнее худой шали. Знай себе пробирайся сквозь бурелом за коротышкой в птичьих перьях, а там на месте все само сложится. Ведь складывалось же раньше. И тут сложится.

Все бы ничего, только бедро при каждом шаге наливалось острой болью. Леся чувствовала, как прилипает к коже промокшая от крови и гнили повязка. Страх вворачивался в нутро, пробегал вниз по позвоночнику липким потом. Заражение, воспаление, гангрена. Ампутация. Слова доносились с другой стороны сознания, оттуда, где ночные плутания по лесу в компании сумасшедших никак не хотели вписываться в границы нормального.

— Чего мнешься? — наконец заметила сова и остановилась. — Вон какая смелая была, а как ушли с поляны, так все, страшно стало?

Совы Леся не боялась. И бурелом ее не страшил. А вот пульс, бьющийся в глубине нарыва, пугал до обмякших ног.

— Долго нам еще? — Губы слушались плохо.

— До Бобура-то? — Сова прищурилась. — Почти пришли. Или передумала? Скажешь, где рябинку нашла, тут все и закончим. Его тебе не обмануть, мала еще.

Ее бормотания с трудом пробивали обморочную пелену. Леся пошатнулась, взмахнула руками, чтобы не упасть, но повалилась бы, не ухвати ее за плечи сова.

— Горишь вся! — закудахтала она, теряя всякую суровость. — Простыла? Знобит?

— Нога… — только и сумела проговорить Леся, и пелена, плотная, как молочный туман, заволокла все кругом.

Через нее, как сквозь ватную паутинку, можно было смотреть со стороны, как сова укладывает обмякшее девичье тело на землю среди веток и палого сухостоя, как ощупывает его неожиданно ловкими руками — лоб, затылок, шею, плечи, ребра, по одному в пересчет, особенно те, что неприкреплённые, надавливает на живот, там мягко и податливо, можно дальше, к тазу, по костям вниз. Бедро. Пальцы не дрожат, когда нащупывают повязку, замирают над ней, будто в предвкушении. Широкая штанина легко задирается, узел поддается, грязная ткань отклеивается от воспаленной кожи. Сова, нет, уже не сова, женщина средних лет, морщит лоб, наклоняется, нюхает, качает головой. Тянется к мешку, который упрямо тащила на поясе, долго возится в нем, чем-то там позвякивая и шурша, достает сверток, разворачивает целлофан, аккуратно раскладывает содержимое перед собой. Одноразовые шприцы, спиртовые салфетки, ампулы. Пробегает по ним пальцами, как изголодавшийся по клавишам пианист. Позволяет себе короткую секунду слабости, на лице предвкушение. Нелепые перья липнут к вспотевшему лбу. Она смахивает их локтем. Скрипит разорванная упаковка салфетки. Остро пахнет спиртом. Лес неодобрительно склоняется над ними, скорчившимися на земле, подглядывает сотней глаз, но не мешает. Ампула лишается головы, шприц легко набирает ее содержимое, движения отработаны и просты. Игла входит в мякоть бедра. Ни боли, ни всхлипа.

Леся успела почувствовать только холод прикосновений, потом в нос ударило чем-то пронзительным, и она открыла глаза. Сова смотрела осуждающе.

— Мама тебя не учила, что ранки надо промывать? — спросила она, опасно нависая над Лесей. — Особенно рваные. Особенно в лесу.

Может, и учила, да кто же теперь вспомнит. Вместо ответа Леся попыталась встать, но сильные руки уложили ее обратно.

— Надо промыть как следует, а нечем. Хорошо у меня с собой ампициллин. Что смогу сделаю, но тебе бы к врачу.

Перья покачивались в такт ее словам, будто маленькие китайские божки. В буреломе кто-то завозился, застучал, захрустел ветками, но далеко, неопасно, они даже не повернулись на звук, мало ли, пусть идет себе. Своей дорогой.

— Я к врачу и шла, — буркнула Леся, устраиваясь поудобнее. — А тут вы… С рябинкой вашей.

Сова не ответила, пристроилась на корточках, снова пахнуло спиртом и скорой болью.

— Только не ори, — предупредила она. — А то весь лес сбежится. Не буди лихо…

— Пока оно тихо. Давай уже. — Леся вдохнула поглубже и закрыла глаза.

Боль вспыхнула ярко и остро, ослепила, но тут же отхлынула. Через опущенные веки Леся видела, как в ломаной рамке сухих веток светлеет над ней лоскуток неба. Бесконечная, глубокая синь. Темные росчерки мертвого дерева, которое держат на весу такие же мертвые его собратья. За границами оврага наливался зеленью лес, засыпающий, еще живой, но здесь все было то топким, то сухим, но пришедшим к концу. Умелые руки женщины в совином обличии вымывали из Лесиной раны гной и умертвие, пока сама она рассветала вместе с небом, тянулась к нему вместе с ветками, а они все больше походили на руки. Тонкие запястья, изможденные кости, пальцы, слишком длинные, чтобы быть человечьими. Птичьи когти, выпачканные в земле и крови. Миг. И небо налилось чернильной мглой. Второй. И багровые пятна расплылись по небу. Третий. И они забились в такт Лесиному сердцу.

Она рванулась в сторону, закричала, изо рта вырвался только хрип.

— Тихо, тихо, лежи!.. — запричитала над ней сова.

Небо снова стало утренним и свежим. Ветки — ветками. Сухие деревья — простым буреломом. Ни тебе рук, ни тебе когтей, ни тебе кровавых омутов.

Сова смотрела на Лесю испуганно, будто знала, что не от боли так мечется она, а от страха, но ничего не сказала. Затянула концы свежей повязки, собрала в узелок грязные бинты и салфетки, аккуратно сложила и спрятала в мешок драгоценный сверток с ампулами.

— Жить будешь, заражения большого нет. Но к врачу надо. Промыть хорошо, может, зашить. Антибиотиков курс доколоть. Кровь на биохимию, мало ли что…

— Я сделаю! Мне бы только из леса выбраться, — проговорила Леся, поднимаясь. Голову чуть вело в сторону, но обморочная пелена отступила. — Знаешь дорогу?

Сова бросила на нее испытующий взгляд. Ухмыльнулась.

— Ту, по которой я сюда пришла, знаю. Но по ней обратно не вернешься. — Дернула мешок, проверяя на крепость застежку. — А пока по моей пойдем. Не из леса, так к Бобуру. Не отставай.

Чем дальше они шли, тем непроходимее становился бурелом. Мелкий гнус кружил над землей, прилипал к вспотевшей коже, жалил и мерзко пищал. Леся натянула шаль до самых ушей, спрятала щеки и шею. Мошкара путалась в волосах, лезла в нос и глаза.