Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— По краю болота идем, вот и вьются, — сказала ей сова. Пошарила в кармане куртки, достала помятый пучок травы, перехваченной медицинской резинкой. — Разотри в пальцах, отгонит чуток.

Маленькие острые листочки на пушистой веточке пахли остро и знакомо. Они легко превратились в пыль. Леся поднесла руку к лицу, вдохнула поглубже. Пахло пряной сосной, чем-то далеким и утерянным.

Мама в домашнем халате с зап а хом. Длинные концы развязанного пояса подметают пол. Она подхватывает один и засовывает в карман. Откидывает голову и смеется, подмигивает Лесе. Мамины волосы подстрижены коротко, ежик смешно топорщится, от этого шея кажется совсем тонкой. Мама наклоняется, позволяет провести ладошкой по колючей макушке. Леся гладит маму по голове и тоже хохочет, но тихонько, чтобы не разбудить бабушку.

Картошка уже почищена и плавает в кастрюле с холодной водой. Картофелины как маленькие, обглоданные ножом во время чистки утопленники. Мама тычет пальцами в их белые бока, и они уходят на дно, но каждый раз всплывают. Лесе становится скучно, она дергает за тряпичный пояс. Раз. Другой. Мама стряхивает с себя оцепенение и начинает кружить по кухне. Тяжелая бутылка оливкового масла с грохотом валится с полки, но не раскалывается, теряет пробку и катится по полу. Леся спрыгивает с табурета, ловит ее, прижимает к груди.

— Надо смешать масло и розмарин, — говорит мама. — Роз-ма-рин.

У Леси в садике есть и Роза, и Марина, обе вредные и некрасивые. Одна рыжая, с огромной родинкой на шее, другая рыхлая и любит щипаться. Поэтому Леся расстраивается, но мама открывает шкафчик и оттуда пахнет так странно и прекрасно, что все расстройство исчезает.

— Слышишь? — говорит мама. — Сосной пахнет, как в лесу. В лесу. Вот ты Леся, а он — лес.

Хочется дышать глубоко и часто. И Леся дышит, даже голова начинает кружиться. И мама тоже дышит. Они сидят за столом, в кастрюле тонут обглоданные картофелины, весь пол в очистках и лужицах оливкового масла, за стеной уже проснулась бабушка, теперь она ищет тапки, чтобы прийти и разогнать их с мамой по постелям. А они сидят и дышат смесью леса и таинственных трав, живущих в верхнем кухонном шкафчике, и нет ничего важнее этого.

— Пойдем, говорю, — тянет Лесю за руку сова.

Первой померкла кухня, забирая с собой утонувшую картошку, следом за ней мама — безумная улыбка, стеклянные глаза, короткий ежик волос и распахнутый плюшевый халат. Остался только запах — пряная сосна, иноземная и острая, далекая и пахучая.

— Роза и Марина. Роз-ма-рин, — повторила Леся и послушно зашагала дальше.

Дорожка вела их все выше, мягко уводила со дна оврага. Пробравшись через валежник, исцарапанные и измученные, они выбрались наверх, оставляя за спиной покатый склон, поросший жестким багульником.

— Теперь уже немного осталось, — пробормотала сова и заспешила к темнеющему впереди еловому бору. — Вон туда нам, пошли скорее.

Тропа, петлявшая между стволов и низких лапищ, была хоженой. Ни тебе упавших веток, ни кочек с низинами, затопленными холодной жижей. Они легко пересекли узкий перелесок и вышли, наконец, к поляне. Глаза, привыкшие к лесной полутьме, заслезились от солнца, забравшегося в зенит. Леся обтерла лоб, сощурилась, чтобы оглядеться, и пока топталась в нерешительности, сова успела зайти ей за спину.

— Вот и пришли, — сказала она, переходя на шепот.

«Куда?» — хотела спросить Леся, но тут глаза привыкли к яркому свету и вопросы отпали сами собой.

В центре поляны — вытянутого овала короткой, будто подстриженной, даже на вид острой травы цвета жженного сахара, — стоял он.

— Бобур, — назвала его имя сова. — Поклонись.

Леся шагнула вперед, опустила голову, чуть прогнула спину.

Он не шелохнулся. На самой его вершине могучие переплетения истончались. А раскидистые короны венчали каждая свою голову, свое тело и раструб, изогнутый и покатый. Раструбы лежали на земле одной стороной и устремлялись в небо с другой, у них кружила стая черных птиц.

— Вороны, — ревниво вздохнула сова. — Он любит воронов.

— Кто он?.. — Пересохший рот плохо слушался, язык так и норовил прилипнуть к небу.

— Бобур.

Больше ответа не нашлось, да и где искать его, если не в глубине воронок, служащих ему опорой? Лесе захотелось подойти ближе, заглянуть в их призывную глубь, разглядеть во тьме нутро, может, закричать туда, чтобы услышать, как вторится эхом ее собственный голос. А может, услышать, как ворочается там могучая жизнь Бобура.

То ли чудище, то ли божество, то ли лесной гигант, то ли плод сумасшедшего зодчества. Он безмолвствовал и высился. Он наблюдал и выжидал.

— Пойдем, — подтолкнула Лесю сова. — Не смотреть пришли. Про рябинку расскажешь, уж ему-то не соврешь.

Как соврать безмолвному гиганту, Леся придумать не успела. Потому шагнула навстречу, широко распахнув объятия, будто к старому другу. Мол, смотри, нет во мне ни страха, ни коварства, ни желания обмануть. Сова шла позади, но быстро отстала, замялась, остановилась. Леся того не заметила. Внутри нее зрело тепло, спокойное и ровное — не злого огня, а домашней печки. Острая трава приятно щекотала ноги, боль в бедре утихла, усталость от бессонной ночи растеклась по телу приятной ломотой. Леся скользнула под раструб, обогнула второй, прикоснулась к третьему и опустилась между ними — в самой сердцевине чудища, которое чудищем и не было. Над головой Леси сходились в одно изогнутые лапы Бобура, чтобы взметнуться вверх коронами — пристанищами черных воронов, любимцев и умниц. Под Лесей мягко пружинила земля, рыхлая, но не вскопанная, влажная, но не топкая. Живая. Леся раскинула руки, ладони уперлись в плетеное тело гиганта.

— Здравствуй, это я, — шепнула Леся, готовая услышать ответ.

Глубокий, рокочущий, раздающийся из ниоткуда и сразу отовсюду. Ответ, приказ, приговор, истину, которая в одночасье изменит все. Гул всего леса. Шепот каждого листа в нем. Леся ждала, что на нее нападет внезапный и вещий сон, покажется оживший морок, опустится туман, скрывающий сущее, открывающий иное.

Словом, хоть что-нибудь. Явное, скрытое, чуть уловимое, сбивающее с ног своей мощью. Что-нибудь, но только не то, что стало ей ответом.

Абсолютное ни-че-го.

Демьян.

Под ногами хлюпало. Каждый шаг давался труднее предыдущего. Ботинки — неподходящие, слишком городские, с щегольскими замочками по бокам, — погружались в жижу всей своей рифленой подошвой и вязли, вязли нещадно. Демьян выдергивал ногу из топи, а вторая уходила еще глубже. Перекрученные стволы осинок становились опорой. Так, от одной к другой, Демьян и шел, беззвучно ругаясь себе под нос.

Хотелось послать все к черту. Прямо здесь, посреди болотистого перелеска. Оглядеться, вызнать по мху, где тут север, и зашагать к краю чащи, выбраться на дорогу, обойдя серый дом по крутой дуге, остановить попутку, расплатиться деньгами, спрятанными на дне рюкзака, и через час оказаться на окраине города. Что положено делать, схоронив мать и сестру? Пить, наверное. Беспробудно. Вот этим и стоило заняться. А когда кровь в жилах медленно сменится на водку с пивом, можно отыскать в недрах города Катерину. Приползти к ней, припасть к ногам, заскулить, заголосить. Бабье сердце — мягкое, любящее — так и вовсе как масло, потекшее на солнце. Катя простит. Катя примет. А там и в универе можно восстановиться. Делов-то. Ерунда. Так и надо поступить. Надо. Главное, решиться и уйти.