Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Пойдем, — легко согласилась Леся, заворачиваясь в шаль. — Холодно на рассвете стоять, может, в дороге согреемся.

Сова ухмыльнулась, не ответила, развернулась ловко и заковыляла на корявых ножках через бурелом. Поля все ждала, что девка оглянется, нарушит закон пути, начатого в лесу, посмотрит жалобно, взмахнет рукой, прощаясь. Но она шагала вслед за совой, вся — пунктир, безумный, а потому бесстрашный.

Лежка долго еще стоял на краю вытоптанной ими прогалины, ловя между изломанных стволов кокон из драной шали, косточек и спутанных волос. А кабан пока натаскал веток, по-хозяйски залез в чужой мешок, выудил зажигалку, но увидел мешочек с сухарями и тут же бросил возиться с костром, а сел на корягу и принялся развязывать узел.

— Положи чужое.

Олениха возникла за его спиной, будто из ниоткуда. Положила руку на мешок, потянула к себе.

— Мы их нашли. Все, что было с ними, наше теперь, — буркнул кабан, но спорить не стал.

— Забери, нам вашего не нужно, — сказала олениха и бросила мешок Поле.

Он взлетел в воздух и приземлился прямо у ее босых ног. Пришлось отскочить в сторону. Но боль, от которой вышло увернуться, эхом пронеслась по телу, почти вырвалась стоном изо рта, стала костным скрипом острых зубов. Олениха посмотрела с интересом, но не спросила ничего. Была бы здешняя, сама бы поняла, что не Поляшина то вещица — лесная, а лесное для мертвого как огонь для сухостоя.

— Подними, — окликнула Поляша мальчишку.

Тот смешался, наклонился неловко, поднял мешок, прижал к груди. Вдохнул глубоко, видать, помнил еще, чем пахло в доме, когда свежий хлеб показывался из печи. Поляша не помнила. Не хотела помнить. Заставила себя забыть сразу же, как очнулась у озера. Не женщиной, а лебедицей. И запах хлеба, и сладость свежей постели, и вкус молока, и звук, с которым выплескивается студеная вода из переполненного ведерка.

Давно уже Поляша не ела человечьей еды, не ломала хлеба, не грызла сухаря. Где достать их в чаще? Как взять лебединым крылом? А тут вот же — руку протяни. Мальчишка как раз развязал тесемку, покопался в мешке и вытащил здоровенный ломоть. Длинный — в срез хлебной буханки, но тонкий, на просвет золотистый. Пахнуло дрожжевым духом, теплом и сытостью. Поля с трудом сглотнула горькую слюну.

— Будешь? — Лежка поймал ее голодный взгляд, будто забыл, кто перед ним.

«Совсем с ума сошел, мальчишка? Я — берегиня! Озера великого невеста, а ты мне — хлеб?» — хотела оборвать его Поляша, ударить, откинуть, расцарапать, но вместо этого поспешно выхватила из теплых пальцев крошащийся кусок и засунула в рот.

Язык обожгло. Закипела слюна, гнилостно обложило небо, заскрипел на зубах песок, забулькала болотная жижа. Поля согнулась, выплюнула скользкий комок на землю, хлеб вышел слизистой кашицей с прожилками тины и гнилой плоти. Из глаз потекло, забило нос, заложило глотку. Она плевала и плевала, выворачивалась наружу, чтобы исторгнуть из себя все до последней крошки. Мальчик смотрел на нее с ужасом. Будто забыл, что перед ним не просто тетка его пропавшая, а тетка умершая, истекшая кровью так давно, что и не вспомнить. Его взгляд прожигал в Поляше дыры, она с усилием распрямилась, обтерла рукавом лицо. С нее не сводили глаз все живые, что топтались на прогалине, не зная, куда деться бы, куда пропасть, пока она тут блюет болотом, хоть в рот положила сухой хлеб.

— Не в то горло попало, — прохрипела она.

Рассветная тишина между ними зазвенела напряженным ожиданием ответа. Хоть какого-нибудь. Поляша готова была припуститься по дну оврага, не дожидаясь, пока стоящие напротив решат придушить мертвую гадину. Вдруг смерть ее заразна? Вдруг приманит другие смерти? Их, например. Когда под ногами кабана заскрипели ветки, она почти уже прыгнула в бурелом, как подстреленная куница, но вместо грозного рыка, проклятий, угроз и оглушительного свиста, с которым кулак рассекает воздух, раздался хохот. Кабан сложился пополам и захохотал, из-под маски к подбородку текли слезы. Этот высокий смех, этот безволосый подбородок, и шея, короткая, но ровная, без яблочка кадыка под кожей, заставили Полю присмотреться внимательнее.

Под кабаньей шкурой, накинутой поверх куртки, пряталось женское тело. Крупное, плотно сбитое, приземистое и кряжистое, как изуродованный пень, но женское. И угольки глаз в провале мертвой пасти тоже были женскими — грозными, злобными, с жесткой щеточкой густых ресниц. Поля скосила взгляд, выхватила из рассветной хмари волка, вдохнула его запах — мокрой шерсти, псины, собачьей тоски. И снова женский дух — тоска по несбывшемуся, спящая в глубине жизнь, которой не дали шанса завязаться, осторожная нежность, пустые надежды.

Волчиха. Кабаниха. Олениха.

Все в миг стало яснее и запутаннее.

Олениха. Кабаниха. Волчиха.

Поля с трудом удержала в себе удивленный возглас, улыбнулась криво на затихший смех, мол, вот и ладно, вот и весело нам. Глянула на Лежку, понял ли? Не понял, конечно. Куда ему, слепцу эдакому.

— Долго ждать их? — спросила, присаживаясь на корягу.

— Как вернутся, так и скажу, долго ли. — Волчица присела рядом, опустила на землю перед собой мешок, достала консервную банку. — Тушенку будешь?

Вот тебе и лесные жители, вот тебе и овражьи твари. Городские пожаловали. Лес без Хозяина — двор проходной. Поляша покачала головой, нет, не буду. А мальчик согласился. Достали нож, вскрыли банку, еще одну и еще. Сухари сошли за ложки. Ели в тишине.

Поля ловила мясной дух, повисший над прогалиной, ноздри жадно втягивали его, но гниль, оставшаяся во рту от хлеба, отбивала всякий интерес к человечьей еде. Она нашла в мешке флягу с водой, отвернулась, перекинула ноги через ветку, сделала глоток, сполоснула рот, выплюнула. Гнилью запахло еще сильнее. Склизкие ошметки поблескивали в траве. Тошнота ворочалась в желудке, царапала горло.

— Болотом тянет, не могу… — пожаловалась кабаниха, обтирая раскисшим сухарем жирное нутро банки.

Поля спрыгнула на землю, отошла в сторону, глотнула еще, сплюнула. Гнили почти не осталось. Так, крошки одни. Но болотный дух стал еще гуще, смешался с мясным, отравляя всякое желание есть. Поля засунула в рот палец, прошлась по острым зубам, по языку и небу, поднесла к носу, ничего не почувствовала. Гнилью несло не от нее. Так могло смердеть только болото, самая трясина, старая, глухая, прожорливая. Но земля оставалась твердой. Не хлюпало, не журчало, не пыхало.

Мягко выпали из рук опустошенные банки тушенки, вскочили на ноги те, кто успел полакомиться их переваренным нутром. Поля взмахнула рукой, и они застыли, послушные и испуганные, как дети, потерявшиеся в лесу. Они и были ими — глупыми детьми. Несчастными, приговоренными. Потому что между деревьями, сквозь бурелом, поваленные коряги, сухие заросли бирючины и хвойный ковер разносился сухой стук.