Сергей Алексеев - Пятый всадник

Леха потряс головой, отгоняя наваждение, и потер щеки. С тем же успехом он мог потрогать кору ближайшего тополя. Или это рябина, мать ее?! Леха снял перчатки и ощупал лицо. Приехали. Похоже, он сам становится сыном папы Карло.

Всего пару минут назад он отчаянно растирал голову, а сейчас не чувствовал прикосновений собственных рук. Хренушки! – обветренные губы сочились кровью, Леха скривился и ломанулся вперед испуганным вепрем. Он выберется отсюда! Выберется и даст в морду Петровичу. За Алину, за себя, за все, что вытерпел.

Леха остановился. Кажись, получилось. Точно, он был здесь! Вон справа молодая сосна, которую снег сделал похожей на человека! Где-то рядом дорога…

«Врешь, не возьмешь», – пробормотал он под нос. Порыв ветра качнул опущенные сосновые ветви, всколыхнул белую шаль, обнажил черный овал посреди ствола, и Леха застыл. В сплетении веток и узорах коры явственно проступало лицо Алины.

* * *

Летом они отдыхали в Геленджике. Водоросли в море превосходили туристов на городских пляжах, и Алина уговорила Леху махнуть в соседний Новороссийск, на Малую землю. Войдя в мемориал, выполненный в виде носа корабля, они поднимались по каменным ступеням навстречу большому пробитому сердцу, мерцавшему алыми всполохами.

Стены с обеих сторон венчали портреты павших партизан и красноармейцев, многие из которых были их ровесниками, а то и моложе. Старушка-гид буднично рассказывала, что на этом плацдарме не растет ничего, кроме кустов. Почва выжжена.

Экскурсовод сказала, что здешняя земля мертва. Алина побледнела и всю обратную дорогу отмалчивалась. Вечером в гостинице она призналась, что еле сдержалась от пощечины.

Это святое место, его нельзя называть мертвым. Слишком много жизней за него отдано, и эти жизни так пропитали черноземом, что он не может плодоносить. Тогда Леха признался ей в любви. Не мог не признаться, настолько она была прекрасна.

* * *

Алина, глядящая на него сейчас, перевоплотилась. От прежней ласковости ничего не осталось. Родные черты обезобразила гримаса потусторонней злобы.

Лохматые хвойные волосы обрамляли щеки, съеденные рыбами. Шершавая кора на лбу кишела жирными пиявками. Глаза-сучки светились голодом и чем-то таким, отчего Лехе стало не по себе.

Это был взгляд палача, хладнокровно нажимающего на педаль газа, уверенно державшего руль. Такой собьет и даже в зеркало заднего вида не посмотрит. Леха грохнулся на спину и барахтался в снегу.

…Как дворняга под колесами… Как невеста в полынье…

Ведьма разинула гнилую пасть, и Леха кинулся наугад, в пургу, в чащу, к дьяволу на рога, куда угодно…

Стемнело. В лесу особые ночи. Ночи незримого присутствия, ночи шорохов. Летом сумрак крадется среди листвы, змеится в траве, потрескивает невидимыми сучками на проклятых тропинках.

Зимой иначе. Темнота Подмосковья – родная сестра великой полярной мглы. Не такая длинная, но столь же мрачная, и холода в ней побольше, чем яда у весенней гадюки. Довольно, чтобы убить…

Метель унялась. Тишина давила на барабанные перепонки, конечности онемели, и Леха брел вслепую подобно зомби из дешевого ужастика. Смерзшиеся волосы торчали во все стороны.

…Совсем как зеленые ведьмины патлы…

Он продирался через сугробы, спотыкаясь, падая и поднимаясь, снова и снова. Мозг пульсировал тупой болью.

…Один в один как пиявки на ее лбу…

Дебри расступились, и Леха очутился на небольшой поляне. Небо очистилось. Звезды мерцали золотой россыпью, среди которой огромным самородком висела полная луна.

Леха зачерпнул снега чужими непослушными пальцами и отправил в рот. Талая вода пробудила голод. В желудке сверлило перфоратором, Леха пошарил по груди, но лямок не было. Рюкзак остался там. Рюкзак… Почему она его не сняла? Дура, ведь он говорил ей, он пытался ее спасти, он сделал все, что мог…

Внезапно Леха понял, что не один. Стояла мертвая тишина, и если бы снежинка слетела с хвойной иголки, он бы заметил. Леха точно знал, что в округе нет никого. Никого живого. Он посмотрел вправо. Личина, вырезанная на сосновой коре, ощерилась, и Леха отчетливо видел кривые крепкие зубы.

Темные тоннели ведьмачьих глаз вспыхнули, и тишина раскололась оглушительным ревом. Что-то большое, пахнущее бензином и холодным железом, урча, двигалось на него. Оно росло, раскидывало снег, не оставляло шансов. Леха оказался в шкуре сбитого пса.

За что по первости примут его самого, когда разыщут: за мешок или груду одежды? Голова поплыла, земля ушла из-под ног, и Леха рухнул в мягкие снежные объятия. Звезды спустились ниже, их свет баюкал, смежал веки. Пропал холод, пропал страх, пропала боль, и стало все равно. Какие-то тени мельтешили перед ним, тормошили, кричали.

Голоса доносились издалека, словно через толщу воды, словно это он, Леха, опускался ко дну, беспомощно бултыхая руками и ногами, давясь и захлебываясь. Его крепко дернули за шиворот, поднимая на поверхность.

В тело впились тысячи ледяных иголок, загустевшая кровь царапала и рвала вены изнутри, ресницы заиндевели. Леха с трудом разлепил глаза и силился встать, но едва мог пошевелиться. Черные мороки волокли его, взяв под мышки…

Потом была тряска, мерный гул мотора, кто-то, виртуозно матерясь, растирал его лицо и руки чем-то колючим. Зубы лязгали о кружку. Напиток обжигал глотку, разливался пожаром внутри, бил в голову, стекал по подбородку. Сердце отсчитывало удары: ты жив, ты жив. Под разговоры про то, что родился в рубашке, Леха забылся в спасительном сне.

* * *

Леха молчал. Голова Петровича покоилась на скрещенных предплечьях. Сигаретный дурман выветрился, и кухня промерзла не хуже подмосковной чащобы. Тишина наполнила рюмки, перелилась через края, ручейками побежала по липкому столу, заструилась на пол. Собутыльник пошевелился, поднял мутный взор, и Леха отшатнулся.

– Че пялишься! – пьяно зарыдал он и громыхнул кулаком по столу. Тишина испарилась капельками гнева, обиды. Блюдце с бычками подпрыгнуло, пустая бутылка закатилась под табурет. – А сам бы как поступил, герой?!

– За что? – еле слышно произнёс Петрович. – За что она любила тебя?

Тишина вернулась. Тишина повисла на Лехе, словно тонны сахарной пудры на той сосне. Тишина тащила на дно, как мокрая одежда, леденила душу отчаянием.

– Пошел ты! – выплюнул Леха.

Он явился, тайно надеясь порвать эту тишину, уничтожить, забыть ее, отпустить… Не вышло. Чудовищным бумерангом она возвращалась всякий раз. Ее не оттолкнуть ни снотворным, ни алкоголем, ни запоздалым раскаяньем.

Леха, шатаясь, поплёлся к выходу:

– Все вы герои… – не оборачиваясь, проронил он. – А я говно…

Ночью Леха повесился.