Сергей Алексеев - Пятый всадник

Лязгая подставкой с капельницей, навстречу медленно прошла женщина в халате и платке, повязанном низко, по самые брови. По то самое место, где раньше были брови.

– Я и сам не силен, Леонид. Но, думаю, лучше украшения. Дочка придет, ты у нее уточни. Я бы кольцо подарил, а ты – как знаешь, конечно.

Он медленно кивнул, отлепился от стены и пошел дальше.

Чертов коридор! Я после первой химии в нем пару раз падал, пока добирался от туалета в палату. Просто зеленеет все перед глазами, ноги становятся ватными, и начинаешь оседать вниз как мешок. Один раз посидел на корточках и умудрился встать, дойти, а во второй медсестры совали под нос нашатырь и вели под руки.

Я присел на неудобную скамейку, стоявшую у стены. Что-то и сейчас идти было тяжеловато, да и не сильно пока приспичило. Лучше отдохнуть.

Леонид скрылся за углом, а я вот посижу пока.

– …точно тебе говорю, коллега! Ему к нам надо, только к нам. Видишь, жалость в сердце осталась, сочувствие к ближнему, а, стало быть, и любовь.

Тот, что в белом, вертелся где-то рядом, но за пределами зрения.

– Да так себе человечек-то, что ты его к себе тянешь? – Черный говорил еще медленнее, чем раньше, растягивая слова как магнитофон с севшими батарейками. Хотя, кто их помнит сейчас, магнитофоны-то. – Врал, воровал, женщины опять же. Чего там у вас еще в заповедях? А, гордыня непомерная.

– Но ведь раскаивается… – пискнул тот. – Есть еще…

– Да ну тебя, чувак! Куда ему раскаиваться – он грешник же конченый! Кстати, ты в курсе? Он ведь нас слышит. Видно, скоро уже ко мне, скоро.

Я прищурился и посмотрел налево. Мой защитник выглядел растерянным. Он шевелил губами, стараясь придумать какой-то ответ, и с сомнением посматривал на меня сверху.

– Шли б вы куда подальше, а? – прошептал я. – Оба. Я бы лучше пожил еще. Еще немного. Хоть до того, как своим внучкам начну подарки выбирать.

Раздался холодный смех, медленный и тяжелый. Словно Черный отродясь не знал, как это делается и учился смеяться прямо на ходу.

– Нет уж, человечек! Тебе все, конец. Вопрос только, куда потом. Сам-то как думаешь, Андрюша?..

Я закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки, заставляя рассеяться застилающий глаза туман. Было почему-то очень нехорошо, зря я без надобности поперся в коридор.

– Да какая мне разница – куда потом, – прошептал я. – Не мне решать, мы все в одном круге заперты. Что при жизни, что потом. Везде хорошо, где нас…

Белый замолчал. И мы сидим тихо, перевариваем услышанное.

– Ты к чему это рассказал-то? – наконец спрашивает мама. Как ни странно, тон у нее не равнодушный. Заинтересовалась сказкой.

– Я… Да вот душу перед вами открываю. Убил я его, Мария. Друга своего… Он сам попросил. Убийство-то отмолить можно, а когда сам себя – грех несмываемый. Очень уж он мучился, больно же, когда… А я пьяный к тому же был. Принес из ванной полотенце и задушил Андрюху, прямо там, на кровати. Не знаю, кто его к себе прибрал, надеюсь, что не бесы. А потом я вышел от него и пошел по земле, замаливать. Из круга-то все равно не выйти. Спаси нас всех, Господи…

Бродяга заплакал. Тихо, без всхлипов, просто по заросшим бородой морщинистым, выдубленным долгими дорогами щекам покатились крупные прозрачные слезы. Всяким я его видел за эти месяцы. Смеющимся. Грустным. Даже пьяным пару раз, когда он нашел и выпил остатки отцовского самогона. Но плачущим – впервые.

Мне почему-то стало страшно. Нет, я не боялся Белого – не похож он на убийцу, а даже если и так, нам от него вреда никакого. Я испугался того, что и над нашим домом, над всей деревней летают только черные призраки. Без малейших сомнений. И защититься от них нечем, и выбирать нам уже не из чего. А светлых нет. Не завезли в наши вечные сумерки, оставил Бог заботой…

Спать легли рано. Каждый о своем думал, а ветер шумел за стенами домика один на всех. Как обычно. И до тех пор, пока не лопнут последние зеркала в оконных рамах.

Ранним утром стекольщик вошел в дом почти беззвучно. Странно, дядька немаленький, сумка с инструментами на плече, сапоги скрипучие, – а ходит как кошка. Миг назад не было, а потом раз! – и вот он уже стоит, табачищем своим смердит.

Наклоняется над мамой, а смотрит на меня:

– Время настало. Я отведу ее, а вы оба пока сидите здесь. Впрочем, Белого никто не держит.

– Пока – это сколько? – спрашиваю я. Мне больно. Я должен заплакать, я обязан это сделать, но слез – нет.

Стекольщик пожимает плечами.

– Месяц. Два. Год. Не имеет значения. Еду я потом принесу.

Белый вдруг вскакивает. Гляди ж ты: то сонный да спокойный, а тут с пола взметнулся разом, чистый спецназовец, как в кино!

– Забирай меня, лохматый!

Стекольщик так и замирает, наклонившись. Только взгляд от меня поднял и смотрит на бродягу:

– Дурак что ли? Там, – он машет головой в сторону двери, – смерть!

– Да не боюсь я ее. Пошли, Машу только не бери.

Экий он – Машу! Мог бы и вежливее, не родня все ж таки.

– Мне назвали имя, Белый. И оно не твое. – Стекольщик наконец выпрямляется в полный рост. Косматый, страшный, но все-таки человек, а не призрак. С людьми-то хоть о чем-то договориться можно. Иногда.

– Я им совсем не нужен, получается?! – удивленно спрашивает бродяга.

– Совсем. Я и не знаю, что ты здесь сидишь, мог бы и уйти. Впрочем, не мое это дело. Пойдем, Мария!

Белый закрывает мать своим телом. Когда мужчины стоят рядом, видно насколько стекольщик выше и крепче, хоть и худой. Оба заросшие, бородатые, но видно, что противнику Белый как колобок лисе – на один зуб.

– Не пойдет она никуда, меня возьмешь! – почти шипит бродяга, но стекольщик с легкостью отодвигает его с дороги, как картонную фигуру – я видел такие в том году, когда с отцом в город ездили. В магазине. Издалека совсем как человек, а подойдешь ближе – видимость одна.

– Чудак-человек, – сквозь зубы говорит стекольщик. – Это местные жители прокляты, а ты-то при чем? Не лезь в чужие беды.

– Не чужие! – пыхтит Белый. Ему тоже неприятно видеть свою слабость перед этим человеком, но он не сдается. – Возьми меня. Замена же равнозначная!

– Э, нет… Ты думаешь, почему все это произошло с деревней? Откуда Они взялись? Это же все отец вот этого паренька виноват, дурень с пилой.

– Сашок?! – вскрикивает мама. – Да при чем тут он?

Стекольщик засмеялся. Коротко, зло, словно лошадь всхрапнула. Не дай Бог такой смех слышать, уж лучше слезы.

– Как это – при чем? С него все и началось. Призраки эти всегда в лесу жили, особенно в ветвях Петровского дуба. И им дом, и к людям не лезли. А он пришел и спилил его. Под корень, там один пенек остался – Они мне рассказали. Вот и пришли они жить сюда, раз люди так с ними поступили. Потому и Белый им не нужен, пусть убирается. Они мстят только оставшимся. Тем, кто здесь жил раньше. Нам, не ему.