Сергей Алексеев - Пятый всадник

Бродяга хотел что-то сказать, но поперхнулся несказанным. Вытер кулаком рот и плотно сжал челюсти. Постоял так, потом промычал что-то и пошел к выходу из дома. Вот так вот запросто, захотел уйти – и ушел. Только дверь хлопнула.

Мать поднялась с места, так и не глядя на стекольщика. Зябко закуталась в куртку, натянула на голову капюшон. Я попытался остановить ее, схватил за руку, но мать сильнее. Она просто отбросила меня в сторону, на пол. Я едва в еле чадящий костер не упал.

Стекольщик взял маму за руку и увел к двери. Просто и обыденно, словно помогая пройти по скользкому месту или найти дорогу в темноте. Дверь хлопнула за ними, и все стихло. Только я и остался в доме, где больше нет и не будет никого. Где впереди – ожидание смерти и супы из банок, которые приносит сумками стекольщик. Их у нас десятки в подвале. Они рядами стоят на металлических полках, с них смотрят нереальные и давно погибшие коровы и свиньи.

Мертвые консервы для покойников, мнящих себя живыми.

И вот в этот момент я решил, что так жить дальше не хочу. Это не жизнь. Это растянутая на месяцы смерть, гарантированная и беспощадная, просто – в рассрочку. Ожидание жребия, в котором никакого выбора, кроме времени исполнения. Надо попытаться хотя бы уйти отсюда. Сбежать. Позвать на помощь – не весь мир же принадлежит этим черным призракам. Сделать хоть что-то, раз уж больше некому.

Я побрел в комнату отца, где все осталось таким же, как при его жизни, в том счастливом мире, где было солнце и не было никого страшнее волков и повышения цен.

Ящик с инструментами? Молоток стекольщика подсказал мне одну нехитрую мысль. Осколки лопнувших под напором ветра зеркал мать аккуратно складывала в кладовке – выкинуть-то все равно не получилось бы. Они-то мне и нужны. А еще клей и какие-нибудь нитки. Лишь бы покрепче.

Стекольщик, отдав на первом же перекрестке так и не пришедшую в себя женщину одному из Них, бредет по погруженным в сумерки улицам, отражается то в одном, то сразу в нескольких окнах. Он устал, но внимательно слушает – не раздастся ли где-нибудь звук разбитого стекла. Или хотя бы треск. Это его работа, он любит ее больше всего. Круг за кругом по вымершим улицам, мимо кривляющихся зеркальных копий себя самого. Минута за минутой, час за часом. Только ветер и строчки песни под нос, без начала и конца.

А люди… Да что люди, нет в них смысла. И не было никогда.

Теперь вот приходится о них заботиться, но это временно, только чтобы кормить Их, несмотря на усталость. Размеренно кормить чужими душами, не понимающими красоты стекла. Его чистоты и безупречности. Его холодного совершенства в мире бессмысленных людей, которые и то, что было, умудрились уничтожить.

Это и награда, и – проклятие. Призраки, к сожалению, тоже не понимают красоты прозрачного и отражающего. Им лишь бы пожрать.

Непонятный зов, немая команда с неумолимой силой тянут его вперед. Странно, вот уже окраина деревни, там дальше домов нет – дорога, уходящая в лес, да и все. Снег, лежавший раньше вдоль обочин, растаял, природу-то не обманешь, апрель. Хоть и холод собачий.

Дорога уводит его в лес. Запас зеркал и сумку с инструментами стекольщик давно оставил, еще там, у околицы, и сейчас поражается, как легко и свободно, оказывается, можно идти. И ветра в лесу почти не чувствуется, деревья заслоняют его высокую сутулую фигуру ветками и стволами.

Далеко впереди, где-то почти у дуба, вместо кроны которого теперь дыра в серое небо среди густых ветвей, что-то сверкает. Фонарик? Факел? Да ну, бред! Кто, кроме него, осмелится выйти из дома навстречу Их голоду.

Стекольщик прибавляет шаг, он почти бежит, подталкиваемый в спину непонятной силой – скорей! скорей! Без тебя там никак! Неяркие вспышки света все ближе, и он видит, что перед косо спиленным пнем старого дерева стоит Федька Бураков. Узнать паренька сложно, но стекольщику даны многие силы, которых нет ни у кого. В том числе – узнавать вот так, на расстоянии, несмотря на диковинный наряд из мешковины, облепленной кусками разбитых зеркал. Немыслимое зрелище, но видимо помогло защититься от Них, раз уж парень дошел до дуба. Как только сообразил, гаденыш…

– Стой! – кричит стекольщик. Бежит, задыхаясь, сплевывает на бегу. Чувствует, как начинает колоть в правом боку, как все прожитые годы наваливаются на спину – куда тяжелее привычной стопки зеркал. – Не подходи к нему! Нельзя!!!

Я слышу крик за спиной. Даже не оборачиваясь, узнаю и голос. Но мне сейчас не до него. Дикая идея защититься осколками лопнувших зеркал от призраков сработала, но дорога вывела меня вместо трассы к райцентру в лес, словно я пошел не в ту сторону. Плевать, я знаю путь к людям и через лес, зря, что ли, всю жизнь здесь прожил. Лишь бы не съели по дороге.

– Не подходи к дубу! – крикнул за спиной стекольщик. Голос все ближе.

Ага… Значит именно этого и боятся его хозяева? Я рад, что пришел в лес. Надо было идти раньше, когда была жива мама, но я слишком долго соображал. Мучительно долго.

Бывшее дерево, аккуратно распиленное на толстые чурбаки, лежит в стороне. Отец, при всех его недостатках, мужик был старательный. Груда веток чуть дальше. Вон заросшие грязью санки, на которых виднеется рукоять бензопилы. Где же он сам, где? Не мог он все бросить и убежать, техника денег стоит.

– Федька? Смелый ты у меня…

Наконец-то я вижу отца, и от ужаса у меня подгибаются колени. Звеня приклеенными и наспех пришитыми кусками зеркал, я едва не падаю в густую весеннюю грязь у мощных корней дуба. К ногам отца, которых у него больше нет.

Его призрачная как туман фигура стелется над потемневшим за зиму спилом, словно он по пояс врос в остатки уничтоженного им дерева.

– Батя?.. – я чудом удержался на ногах, схватившись рукой за могучий пень. – Что нам теперь делать?!

– Не знаю, – вздыхает отец и вытирает рукой лоб. Рукава его свитера закатаны по локоть, словно он только что закончил работу. Куртки нет, наверное, так и валяется где-то там, на санках. – Я всех подвел. Всю деревню. Денег, дурак, хотел срубить по-простому. Тебе, Машке что-нибудь купить…

– Уходи отсюда! – хватает меня за плечо стекольщик. Добежал все-таки. – Домой, говорящая еда!

Я пытаюсь вырваться, но это бесполезно: хватка у пастуха людей мертвая. Дергаюсь под пристальным взглядом отца, но ничего не выходит.

– Слава Богу, успел, – ворчливо говорит еще один знакомый голос за спиной. – Пусти паренька, дылда!

Осколки зеркала, наклеенные будто погоны на плечах, впиваются мне в кожу. Стекольщик держит за плечи обеими руками, давит сверху, словно пытается заставить упасть на колени.

– Иди отсюда, бродяга! – не отпуская меня, цедит мой мучитель. Голос у него спокойный, презрительный. Такое ощущение, что он не говорит, а вещает, как динамик радио.