Татьяна Корсакова - Снежить

Волчок…

Сердце перестало биться. Не досмотрел! Бросился спасать мир и снова позабыл про родного брата, про данное ему обещание. Брат тоже обещал… обещал держаться и не ввязываться… И тоже не сдержался. Какого цвета у него сейчас глаза, а? И самый главный, самый страшный вопрос: в кого нужно стрелять первым, в медведя или в Ника? Или в ту белоглазую тварь, которая рвет его брата в клочья?

Налетел ветер, лютый северный хивус толкнул Волкова в грудь, сшиб с ног и тут же поднял в воздух белую снежную завесу, сковывая холодом, залепляя рот и глаза, не давая ни кричать, ни целиться. Он прорывался через эту завесу ползком, разрывал ее бесчувственными пальцами, смахивал с лица, словно паутину, и в самой глубине белого кокона на фоне полыхающего северного сияния видел тени… Две крошечные человеческие и одну огромную звериную. Зверь с яростным рыком метался от человека к человеку, вставал на задние лапы, крутился волчком, но не нападал. Пока не нападал.

А Волков продолжал ползти. В этой белой круговерти он теперь ориентировался лишь благодаря теням. Их все еще было три. Два человека и один зверь… Иногда тени меняли очертания, вытягивались, и тогда казалось, что на призрачной снежной сцене пляшут уже два зверя и один человек. В горле бешено билось сердце, а в голове билась мысль. В кого стрелять? В которого из зверей?..

Человек упал первым. Сначала опустился на колени, потом завалился лицом в снег. Наверное, в диком танце теней он стал разменной монетой, никому не нужным статистом, которого одним лишь взмахом когтистой лапы сбросили со сцены.

Потом упал второй зверь. Тот, что длиннолапый и остроухий. Тот, которого ни в коем случае нельзя было зацепить пулей.

Потом упал белый занавес, и мир снова стал прежним. Если он сможет стать прежним хоть когда-нибудь.

Они лежали на снегу. Не человек и зверь, а два человека. А зверь возвышался над ними. Выбирал…

Волков вскинул пистолет, нажал на курок. Нажал раз, а выстрелов получилось два. Медведь пошатнулся. Мгновение он еще удерживал равновесие, но третий выстрел сшиб зверя с ног.

Стрелял Эрхан. Вернее, они с Эрханом стреляли по очереди, пулю за пулей загоняли в неподвижное косматое тело, пытались убить то, что и без того уже было мертво. И к дорожке они подбежали одновременно, а от жилого корпуса уже мчались Чернов с Гальяно. Из-за корпуса слышались беспомощные хлопки ракетниц.

– Там последний, – крикнул Эрхан, срываясь с места. – Вы тут уж как-нибудь сами, ребята!

Он скрылся за углом, и к хлопкам добавились выстрелы. Последний зверь. Хорошо, если последний.

Ник лежал на боку. Волков рывком перевернул его на спину, нащупал на шее пульс, потянул вверх веко. Он не знал, что станет делать, если из-под длинных девчоночьих ресниц на него глянет белое нечто, не думал над этим.

Радужка полыхнула желтым, или это просто северное сияние отразилось в темных глазах Ника? Темных, а не белых. Вот это главное! А еще, что пацан жив! Пацан жив, а где второй?

Второго придавило мертвой медвежьей тушей. Из-под косматого бока торчала рука в перчатке. Чернов с Гальяно с руганью и кряхтением тащили зверя в сторону, а Волков тащил человека.

Он оказался тщедушным и легким, несмотря на все надетые на него одежки. Он не сопротивлялся и не помогал. Не потому ли, что был уже мертв?

Человека Волков уложил на спину рядом с Ником, смахнул снег с его лица. С ее лица… На снегу у его ног лежала женщина. Старая – молодая?.. Красивая – уродливая?.. Он не стал разбираться и разглядывать. Главное сейчас выяснить, живая или неживая!

Она была жива. Она открыла черные раскосые глаза в тот самый момент, когда Волков попытался нащупать пульс на ее шее, выгнулась дугой, со стоном втянула в себя воздух, словно бы ее только что выловили из воды. Впрочем, о чем это он?! В снегу тоже можно задохнуться. А под медвежьей тушей и подавно.

– Эй, вы как? – Он крепко обхватил женщину за плечи, опасаясь истерики, хотя в глубине души уже понимал: истеричным и трепетным натурам нечего делать на Крайнем Севере. Истеричные и трепетные не будут гонять посреди полярной ночи на снегоходе и носить с собой оружие. Значит, незнакомка не из таких. Значит, если стонет, то, вероятнее всего, от боли. Может, медведь зацепил, а может, сломаны ребра. Ребра сломаны, а он давит…

– Где он? – Она вырывалась, билась не на жизнь, а на смерть, словно Волков был ее злейшим врагом.

– Медведь? Успокойтесь, он мертв.

– Мертв… – Она сжала челюсти. Волков увидел, как двигаются мышцы под побелевшей кожей.

– Вадим, помоги! – позвал он единственного, кто сейчас мог бы справиться и с переломами, и с обморожениями, и с дамскими истериками. А ему надо к брату. Брату он сейчас нужнее.

Послышался выстрел, в черном небе вздрогнули колючие звезды, и наступила почти абсолютная, космическая какая-то тишина. Они замерли, прикидывая в уме, последний ли это выстрел и последний ли медведь, надеясь, что все, наконец, закончилось.

– Конец, – сказал Гальяно не слишком уверенно, но они поверили. Потому что хотели верить, что им всем удалось пережить эту дикую ночь.

– Порядок! – Под свет фонаря выступил Эрхан. – Последний! – Он взмахнул рукой с зажатым в ней карабином, а потом потрусил к рабочему корпусу вызволять Эдика.

– В дом! – скомандовал Чернов, бережно поднимая женщину с земли. – Пока не околели тут к чертям собачьим.

Волкова с Гальяно не пришлось просить дважды, они подхватили Ника под мышки, почти волоком потащили к распахнувшимся им навстречу дверям.

В дверях стояли Никодимыч с Асей. Никодимыч все еще сжимал в руках бесполезную уже ракетницу. Ася вооружилась скалкой. Волков некстати вспомнил табуретку, которой Чернов лупил медведя по башке. Сейчас все это казалось смешным и нереальным. Будет смешным, когда они окончательно убедятся, что в этой битве никто из людей не пострадал.

Женщину Чернов положил в общей комнате на диван. Свободных мест больше не нашлось, и они с Гальяно просто опустили Ника на пол. В доме было тепло. Наверное. Волков так замерз за эти несколько минут противостояния, что не чувствовал уже не то что рук, но и лица. Поэтому помощник сейчас из него был так себе, Ником занялись Никодимыч с Мишаней. Ася суетилась над незнакомкой, и словно через толстый слой ваты Волков слышал взволнованный голос поварихи:

– Тара, да ты с ума сошла! Одна, да ночью, да на снегоходе?!

Тара, значит. Интересное имя.

– Откуда ехала? – Это уже Никодимыч. Голос у него сиплый, едва различимый. Видно, медвежья ночь далась ему нелегко.

– Со стойбища. – Голос Тары тоже был с сипотцой, но такой… приятной. – Позвали. Олени дохнут. Испугались, что и у них тоже начался мор. Уважаемый, хватит меня лапать! – В голосе появилось раздражение. – Со мной все в порядке!