Чез Бренчли - Новые страхи [сборник litres]

– Хорошо. Не сегодня.

Мама кивнула и поднесла ко рту чашку с кофе, а я смотрела на яичницу у себя на тарелке и пыталась понять, о чем они собираются мне сказать.

После этого я попросила разрешения уйти, и они разрешили, и я убежала к себе в спальню к своим бедным мертвым куклам.

В ту ночь мама снова пришла в мою спальню, низко склонилась ко мне, ее платье шуршало. Я лицом чувствовала ее дыхание.

– Это была не моя вина, – прошептала она. От нее пахло гвоздикой и чем-то еще… чем-то кислым. Я сделала над собой усилие, чтобы не наморщить нос. Я не хотела показать ей, что не сплю. Она постояла еще минуту-другую, просто глядя на меня, затем выпрямилась и повернулась, собираясь уйти.

У двери она остановилась.

– Я знаю, что ты не спишь, Нонни. Ты всегда не спишь.

Я молчала.

Она подождала еще и ушла. Я почувствовала влагу на щеках и поняла, что плачу, только не знала почему.

Папа по-прежнему хотел что-то сказать мне… не знаю что. А мама повторяла: нет, не сейчас. Так было, когда мне было десять лет, и когда одиннадцать… и даже когда пошел двенадцатый, она умоляла папу не говорить мне. Он вздыхал, затем кивал. Я знала: он не хотел огорчать ее.

Потом я уже настолько повзрослела, что могла бы спросить у родителей порознь. Я не могла больше ждать, когда они мне скажут. Но я стала немного упрямой, так я думаю. Если они уже несколько лет хотят что-то мне сказать, хотят обсудить со мной что-то существенное, пусть они скажут и обсудят. Я не собиралась поднимать этот вопрос. Нет.

Мама продолжала приходить по ночам ко мне в спальню, и я думала, что, вероятно, родители родителей тоже так поступали… смотрели на них, когда они спали. Я хотела расспросить об этом своих одноклассников, но теперь у меня не было хороших друзей. Я была слишком застенчива, слишком нерешительна, чтобы спросить, можно ли присоединиться к их компании, поэтому большей частью я держалась особняком и за играми других детей наблюдала со стороны.

Однажды новенькая в нашей школе девочка спросила меня, не хочу ли я сесть с нею во время ленча, и я просто уставилась на нее. Я хотела, но я не знала, что сказать. Она подождала с минуту, пожала плечами, отвернулась и больше не пыталась со мной заговаривать. Мне было немного грустно, и я хотела поговорить об этом с мамой, но опять-таки не знала, что сказать.

Однако в тот день я рассказала мертвым куклам об однокласснице, с которой могла бы подружиться. Они выслушали меня молча. Разумеется.

После этого случая с новенькой девочкой я, наверно, обрела репутацию сноба или человека, который не снисходит до разговора с людьми, стоящими ниже на социальной лестнице, но я не была такой. Я просто не знала, что и как сказать. Я могла поговорить со своими мертвыми куклами, но не с живыми детьми своего возраста.

Я общалась только с одноклассниками, если, разумеется, не считать домашних. Родители были люди не слишком общительные. Не помню ни единого случая, чтобы к нам пришли их друзья или соседи, и никто на нашей улице не приглашал нас летом на шашлыки или на вечеринки у бассейна. Иногда я становилась у окна своей спальни и смотрела через улицу на собравшихся там людей… дети бегали вокруг родителей со своими и чужими собаками, мамы и папы стояли со стаканами холодного пива или содовой, до меня доносились смех и крики. Кто-то бренчал на гитаре. Мне казалось, что вот это настоящее веселье, и хотелось, чтобы нас тоже пригласили. Но нас не приглашали никогда. И я стояла у себя в комнате, слушая приглушенный смех, доносившийся с улицы, а в нашем доме только однообразно тикали часы в гостиной.

Почему-то считалось, что мне следует дарить кукол. В двенадцать лет я уже считала себя слишком взрослой для них, и когда бабушка подарила мне очередную куклу, я вежливо поблагодарила ее и сразу убрала подарок в стенной шкаф. Я уже знала, что случится дальше. У Элизабет с новым номером появятся синие пятна, она умрет, и этим все кончится. Мне всегда нравилось объявлять родителям о предстоящей смерти куклы… Я чувствовала, что должна им сообщать. Не знаю почему.

Столько раз отец начинал было мне что-то говорить, но мама безмолвно умоляла его остановиться, и он замолкал и просто смотрел на меня, качая головой. Теперь он приезжал с работы позже прежнего, и мы виделись с ним мало, и часто к тому времени, когда он появлялся дома, я уже была в кровати. Вот так это и продолжалось до моего четырнадцатого дня рождения, когда я забеременела, а отец как-то вечером уехал из дома и больше не вернулся.

Мама сказала, что эти события не связаны между собой, но это было не так. Они должны были быть связаны. Отец не мог смириться с мыслью, что его маленькую девочку трахнул какой-то парень из школы, который был хорош собой только наполовину и который поговорил с нею несколько раз, а потом сказал, что хочет показать ей нечто после уроков. И показал. Он и два его приятеля. Они знали, что я молчунья, что никому не скажу о том, что было. И они оказались правы. Я по-прежнему была выше большинства девочек, но у меня уже появилась женская фигура. Я всегда одевалась в мешковатые платья, не хотела, чтобы все видели появившиеся у меня груди. Но, наверно, эти ребята знали.

Когда в положенное время у меня не случилось месячных, я немного занервничала. Их не было больше двух месяцев, и я заметила, что ем больше. Тогда я поняла. Пошел уже четвертый месяц, когда спохватилась мама. Она потребовала, чтобы я сказала, беременна я или нет, и я, кажется, сказала, что да… немного. Она стала плакать и кричать на меня, упрашивала и требовала, чтобы я рассказала, как все случилось. Но, по-моему, ей это было не очень важно. Она не хотела знать, что два потных парня меня держали по очереди, когда третий лежал на мне.

Отец только посмотрел на меня, не говоря ни слова.

«Что он хотел рассказать мне все эти годы?» – думала я. Он сказал, что ему надо съездить в магазин. Схватил бумажник – черный кожаный, который я подарила ему на прошлое Рождество, – и ключи, вышел к машине, выехал задним ходом по подъездной дорожке на улицу, развернулся и поехал к магазинам на краю района. Больше я его не видела.

Мама продолжала кричать на меня, потом перестала и зарыдала. Она продолжала спрашивать меня, что подумают люди. Я хотела сказать, что они подумают, что я забеременела, вот и все. Мама сказала, что мне придется сделать аборт, а через две минуты после этого – что мне придется оставить ребенка, чтобы это стало мне уроком. Она говорила, что не будет воспитывать его. Что придется отдать его, чтобы его приняли в свою семью другие люди. О нет, она притворится беременной, уедет в другое место, потом вернется со мной и ребенком, и они с отцом скажут, что это их ребенок, мой нежданно появившийся на свет брат или сестра.