Чез Бренчли - Новые страхи [сборник litres]

– Для чего эта дверца? – спросил я Сирила.

– Скажи еще раз, мальчик. Что ты сказал?

Родители улыбнулись. Так улыбаются мамы и папы, уверенные в развитии своих детей не по годам и в том, что все должны находить их отпрысков очаровательными.

– Маленькая дверца в лифте, сбоку. Куда она ведет?

Сирил не улыбнулся. Важно, чтобы вы это приняли во внимание. Он не улыбнулся, не подмигнул родителям, не пригнулся с хрустом в пораженных артритом суставах, не расправил усы. Он сдвинул брови и взглянул на двери лифта. Над ними менялись обозначения этажей, буквы от L до А.

– Я начал работать в отелях Манхэттена еще студентом, – сказал Сирил. – Тогда еще в лифтах кое-где были лифтеры. Эту дверцу один старик назвал «дверцей для похищений». Сказал, что детей через нее выхватывают прямо во время движения лифта… Иногда и взрослых тоже.

Я уставился на него, затаив дыхание.

– Эй, – сказал папа. – Так нельзя, послушайте. Ему всего девять лет. Дети в этом возрасте легковерны. Скажите, что это выдумка.

Сирил тогда улыбнулся, но его глаза оставались скучными и стеклянистыми, как у куклы, – как будто он хотел что угодно, но только не улыбаться.

– Конечно, это выдумка. Прости, маленький человечек, – сказал он, обращаясь ко мне. – Не хотел тебя напугать. В этих старых отелях много жутких историй – призраки и все такое, – но это всего лишь выдумки. Выдумки.

Теперь он расправил усы и посмотрел в сторону от меня. Я понимал, что он лжет.

– Они когда-нибудь возвращаются? – спросил я.

– Хватит, – сказала мама, но я не понял, обращается она ко мне или к Сирилу.

– Забавно, что ты спросил, – сказал коридорный Сирил, теперь он стоял, опираясь на тележку с багажом и поставив на нее одну ногу, как герой – поборник справедливости в каком-нибудь старом фильме. Он был раскован и уверен в себе, поэтому я знал, что следующие его слова будут правдой. – Примерно месяц назад – тут ни слова лжи – я ждал лифта. Двери открылись, и из лифта выбегает этот мальчик. Маленький, года на два младше тебя. Напуган до полусмерти, хватается за меня и не отпускает. Говорит, убежал. Кто-то схватил его в лифте, но он удрал от них. Да только дело в том, что у нас камеры на каждом этаже, так? Ни одна камера на всех этажах не видела, как этот ребенок входил в лифт. Он просто появился в лифте во время движения, а затем выпрыгнул, когда двери открылись в вестибюле.

Сердце у меня бешено колотилось. Мама запротестовала, папа встал между мною и Сирилом и пригрозил, что за такое можно и работу потерять. Думаю, папа даже схватил его за эти красные лацканы униформы, но мама его оттащила. Сирил сказал, что просто пытался загладить то, что рассказал мне о дверце для похищений, решил, что история об удравшем мальчике все поправит. Папа пробормотал что-то насчет того, что этот коридорный форменный псих. Когда звякнул колокольчик, сообщая о приходе лифта, все мы вздрогнули.

Папа указал на Сирила и сказал:

– Можете поехать на следующем.

Сирил поднял руки, показывая, что сдается и смиряется, но, как только мы с родителями вошли в лифт и двери стали закрываться, я услышал, как старый коридорный закончил свою историю:

– Стали искать родителей этого мальчика, и тут выяснилось, что они исчезли из лифта отеля в Питтсбурге, – сказал Сирил. – Вы только представьте.

Пока мы ехали на свой этаж, я смотрел себе на ботинки. Родители возмущались, решили позвонить администратору и устроить скандал в связи с поведением Сирила, но я едва слышал хоть слово из того, что они говорили. Их гнев обратился на меня, но я продолжал смотреть себе на ботинки. Лифт доехал до десятого этажа, задрожал и со скрипом остановился. Сначала мне показалось, что двери не откроются, что мы попались в ловушку, что висим и ожидаем падения.

Тут что-то скрипнуло над моим левым плечом. Я посмотрел и увидел нечто. Просто мимолетное видение за предплечьем папы, портмоне мамы и сумкой с покупками в папиной руке. Дверцу для похищений.

Можете вообразить, как вылетел я из лифта, когда двери наконец открылись.

Четверть столетия спустя я нахожусь в Лос-Анджелесе вместе с женой и дочкой. Мы не живем здесь. Здесь вообще никто не живет. Тори и я много ездили с тех пор, как девять лет назад родилась Грейси. Отчасти этот дух странствий возник из-за моих рабочих разъездов, но некоторые из поездок были предприняты из-за того, что Тори не могла оставаться и жить в местах, где полностью себя дискредитировала. Алкоголизм и шизофрения – ужасные друзья, но Тори дружила и с тем, и с другим. Она доблестно ведет войну на два фронта и почти каждый день побеждает, но бывают дни, когда все становится так плохо, что и представить себе невозможно.

Или, может быть, вы все-таки можете себе это представить. Тогда я вам сочувствую.

В девять лет Грейси видела и слышала такие вещи, которые никакому ребенку видеть или слышать не следует. Несомненно, в ней боролись такие вихри любви и ненависти, что она даже этого понять не могла, но при этом она милейшее, добрейшее и нежнейшее создание. Других таких вы не встретите.

Сегодня, когда мы ходили за покупками на Променад Третьей улицы в Санта-Монике, Тори стала кричать на женщину, стоявшую на углу и подставившую лицо солнечному свету. Тори была убеждена, что эта женщина – инопланетянка-насекомое, одна из миллионов, наводнивших наш мир, что ее песня управляет нашими умами. Тори думала, что ее долг спасти нас от этой музыки, следить за переменами в нашем поведении и убить нас, если появятся какие-то признаки того, что нами управляют инопланетяне-насекомые. Из милосердия, вы же понимаете.

Врачи Медицинского цента Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе сумели объяснить эту последнюю часть. По счастью, Тори не вышла сразу и не сказала нам с Грейси, что казнить нас – ее запасной план. Может, вы думаете, что такое бывает лишь в фильмах, претендующих на премию «Оскар», и ради вашего же спокойствия я оставлю вас в этом заблуждении. Надеюсь, у вас никогда не будет необходимости сталкиваться с обострением симптомов шизофрении.

Тори поместили в палату 5150 в Медицинском центре Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, что, в общем, означает, что за ней наблюдают помимо ее воли и что, даже если бы я захотел забрать ее оттуда, я бы не смог. Мне говорят, что подобные эпизоды мимолетны и хорошо поддаются лечению правильным подбором лекарств… но иногда они тянутся месяцами. Может быть, до самой смерти.

К тому времени, когда мы с Грейси удираем из больницы, уже стемнело. У меня так устали глаза, что, кажется, в них полно песка, и хотя Грейси актриса, она без сил. Я это вижу. Напряжение от постоянной необходимости притворяться, что все хорошо, кивать и говорить мне, что мама выздоровеет, – потому что такая уж это девятилетняя девочка, – утомили ее. Я везу нас обратно в «Отель Бомонт» – или просто «Бомонт», если вы здешний – и позволяю парковщику сделать так, чтобы машина исчезла. Мы устало плетемся по вестибюлю, ни с кем не разговариваем, едва смотрим на окружающих. «Бомонт» отреставрирован и выглядит именно так, как выглядел в начале 1940-х годов, в пору расцвета голливудской студийной системы, когда продюсеры и режиссеры встречались у плавательного бассейна, чтобы выпить, когда вдохновенные дебютантки днем нежились на солнце, а вечером в столовой слушали большой оркестр, надеясь, что Фрэнк Синатра или Берт Ланкастер заметят их и сделают кинозвездами.