Чез Бренчли - Новые страхи [сборник litres]

По мере подъема лифта зажигаются номера этажей. Дрожа, я выдыхаю и снова прислоняюсь к стенке, и тут краем глаза замечаю дверцу для похищений. Поворачиваясь к ней, я достаю из кармана ключи. Лифт поднимается, мимо проплывают двери этажей, и я знаю, что, когда он дойдет до этажа, с которого его вызвали, эта дверца снова может исчезнуть, поэтому я вставляю ключ от машины в щель между створками дверцы и с усилием поворачиваю его. Сейчас мне не важно, что будет с ключом или с машиной. Мне удается просунуть пальцы в щель, металлические края дверец сдирают кожу, выступает кровь, но через секунду дверцы поддаются. Нет ни щелчка, ни треска, ни скрежета металла, просто дверцы поддаются, как будто сами этого захотели.

Лифт замедляет движение. Я смотрю в пространство, зияющее за дверцей для похищений, в невозможное пространство. Там, где должна быть шахта лифта, находится узкий коридор, он одновременно и есть, и его нет. Он двигается вместе с лифтом, и это сбивает с толку, потому что я чувствую, что двигаюсь, но из-за того, что видно за этими дверцами, получается, что я не двигаюсь вовсе. Тени в этом невозможном пространстве жидкие, подвижные и в то же время твердые, так что все это кажется сонным туманом, в котором расплываются контуры вещей, но я чувствую, что это реально и что Грейси там, моя Грейси, и что если лифт остановится…

Я успеваю вдохнуть прежде, чем броситься в этот проем. В ссадинах пальцев пульсирует боль, они вытянуты и расставлены в тот момент, когда я падаю на пол по другую сторону от дверцы. Локоть хрустит при ударе об пол, и руку пронзает вполне реальная боль, но окружающее остается по-прежнему расплывчатым. Реальным и нереальным. Колокольчик лифта звякает так громко, как будто находится у самого моего уха. Смотрю на дверцу для похищений и вижу, что она закрылась. Металл у щели между створками испачкан кровью.

Надо бы закричать. Я встаю, и мир подо мною наклоняется, и надо бы закричать, потому что ничего подобного не может быть, по крайней мере при том устройстве вселенной, в которое меня научили верить. Надо бы свернуться клубком и кричать в ужасе, но я представляю себе это и чувствую боль в сердце, я стряхиваю с себя ужас, потому что я здесь не как ребенок, попавший в ловушку в ночном кошмаре, я здесь как отец, и моя задача освободить Грейси.

– Грейси, – говорю я. Ее имя для меня – молитва, мантра, боевой клич.

Мир состоит из узких коридоров и странно наклоненных дверей. Затененные смещающиеся коридоры заполняет запах жарящегося мяса, и у меня текут слюни. В желудке что-то происходит. Последний раз я ел полтора дня назад, и туман в тесных коридорах – это дым от печей в этом лабиринте.

Я едва не спотыкаюсь о человека в разорванном и покрытом пятнами костюме в тонкую полосочку. Он небрит, худ, и я думаю о тысячах бездомных, к которым в жизни относился как к призракам. Некоторым из них я давал деньги, одного или двух накормил, но мне прощены все те случаи, когда я безучастно проходил мимо них, не останавливаясь. Этот вздрагивает от прикосновения моей ноги, и я обхожу его.

– Простите, – бормочу я, потому что не могу о нем позаботиться. Грейси где-то здесь.

Тут я понимаю, что надо было его спросить о ней, но вижу следующего. Это женщина в джинсах и в заляпанной кровью толстовке, она сжалась в нише. За ней на боку лежит грязный голый мужчина, чья нечистая борода кажется слишком большой для его иссохшего тела. Хриплое дыхание вырывается из его груди, и проходит полсекунды, пока до меня доходит, что он плачет.

– Возвращайтесь, – говорит женщина в нише. Ее глаза полны той же нежной человечности, которую я видел в глазах стюардессы в том мире, из которого пришел. По крайней мере, такими они представляются, но через секунду я вижу ужас в ее взгляде. Ужас и отчаяние. Может быть, только для этого и существует человечность.

– Возвращайтесь, – повторяет она. – Просто уходите.

– Кого бы вы ни искали, – говорит мужчина в костюме в полосочку позади меня, – этот человек не стоит того. Уходите сейчас же. Цена слишком высока.

Я не свожу глаз с женщины в нише. Смотрю на кровь на ее толстовке и на кричащее горе в глазах.

– Это моя дочка, – говорю я.

Она только с досадой смотрит и поворачивается спиной ко мне, плечи трясутся, она охватывает себя руками. Голый мужчина на полу начинает выть, она с силой бьет его ногой в бок и кричит, чтобы он замолчал. Костюм в мелкую полосочку кричит, чтобы я уходил, но я пробегаю мимо них… в сгущающихся сумерках пробегаю извилистыми тесными коридорами мимо десятка пугал, в которые превратились люди. Нахожу спиральную лестницу, и, пока спускаюсь по ней, приходится пригнуть голову.

Останавливаюсь и на фоне стука собственного сердца слышу шепот детей и едва могу дышать, меня удушает собственная надежда. Продолжаю спускаться по винтовой лестнице. Вкусно пахнет жареным мясом, мне приходится прижать одну руку к бурчащему желудку, как будто мой голод – это растущее там дитя.

Лестница заканчивается в дымном помещении, пол которого состоит из стеклянных панелей, разделенных металлическими переборками, но, едва сделав первый шаг, я спотыкаюсь о стекло и падаю вперед на руки и колени. Пальцы погружаются в мягкое, теплое. Это податливая мембрана, которую я принял за стекло. Это соты из странных окон, и я смотрю через эту липкую слизь и вижу, что каждая из панелей – потолок небольшого загона и внутри каждого такого загона находится ребенок. А под этими сотами с похищенными детьми находится другое помещение, где у печей с широкими устьями двигаются ужасные худощавые фигуры, и, когда дверцы печей открыты, их пламя освещает тюремные соты ярко-красным. От дыма этих печей у меня текут слюни. Никакие запахи не вызывали у меня прежде такого слюнотечения, и я плачу от голода и отвращения при виде того, что помещают в эти печи. Чувствую позывы к рвоте, но нет времени вырвать. Я пробираюсь на четвереньках по желатиновой крыше сотовой тюрьмы, опираясь на прочные переборки между тем, что прежде принимал за панели, чтобы не погрузиться в них полностью, и я шепчу ее имя.

– Грейси. Грейси, пожалуйста. Грейси, ты меня слышишь? – шепотом повторяю я снова и снова.

Я не слышу ее ответа. Смотрю вниз через полупрозрачные панели, через потолки этих сот, осматриваю загон за загоном и вот наконец вижу ее лицо. Она смотрит на меня. Она говорит, но я не слышу голоса. Она плачет, и ее прекрасное лицо, прекрасное лицо моей девочки искажается ужасом, но это точно она.

Я погружаю руки в панель над ее сотой и вытаскиваю ее оттуда прежде, чем успеваю спросить себя, возможно ли это. Я знаю, что это должно быть возможно, и это действительно возможно. Грейси покрыта липкой слизистой мембраной, от которой воняет, но теперь она в моих руках. Я заглушаю ее плач, прижав к груди. Я пытаюсь утихомирить ее, но она отворачивается, и ее выворачивает всем тем, что было у нее в желудке, и в ее рвоте я вижу часть этой ужасной соты, и меня самого едва не рвет.