Рута Шейл - Город вторых душ [litres]

Она кивнула ему в шею, и Северьян вышел из холодной ванной в теплую кухню. Отыскал взглядом знакомое и привычное – маленький обеденный стол, вазу с камышами, которые когда-то во время прогулки с восторгом сорвала Вика, пачку бумажных салфеток, пустой электрический чайник, календарь – июль, скоро пора будет перевернуть, пробковую доску, на которую Вика прикалывала открытки и записочки о всяком важном, смешной заварочный чайник с носиком в виде кошачьей морды…

Он включил несколько тусклых ламп под кухонными шкафами, как это обычно делала Вика, когда допоздна засиживалась перед телевизором, чтобы яркий свет люстры не резал глаза.

– Там котик, – сказала Женя, указывая на чайник.

– Да! – засуетился Северьян. – Чаю хочешь?

– Завари ча́йку, – улыбнулась девочка. – Чайку. Это птичка.

– Да, я знаю. – Пока закипал чайник, сыпанул заварки – обычный черный, а, нет, с бергамотом, хорошо, пусть будет, плеснул кипятку, выбрал для нее самую красивую чашку из Швеции, Викину, с пучеглазым лосем в окружении сердечек. – С сахаром? Да, конечно.

Поставил перед ней чашку, положил на блюдце имбирный пряник в розовой глазури, один из целого набора, подаренного Вике кем-то из преданных посетителей «Яда» на восьмое марта.

– Вку-усно!

– Еще бы.

И пока Женя хлюпала чаем и хрустела пряником, совершенно, кажется, позабыв, что умерла и сидит на чужой кухне, не понимая, что она – растрепанные волосы-каре, маленькие пальцы, полотенце на плечах – умерла, Северьян согрел руки, чтобы ей не было холодно – он включил воду и держал их под струей до тех пор, пока они не стали теплыми, а потом подошел к ней и положил пальцы ей на глаза, и попросил – «закрой», она еще держала чашку, сказал – «пора спать» и надавил очень быстро, чтобы она ничего не успела понять, уткнулся лицом в пустое полотенце, обнял пустоту, но теперь у пустоты были лицо и имя.

– Я обещаю тебе, что больше никто не умрет, – произнес он и перестал быть.

Сон и не сон стали одинаковой пыткой. Обычное благо – забыться хотя бы на ночь, перенестись в никуда, скоротать время, ничего о нем не запомнив, – оказалось для Севера недоступным. Он помнил, как спалось ему в детстве, до того как Северьян сначала зачастил в его жизнь, а потом остался. Пустота, никаких сновидений. В долгой дороге, в очереди на коленях у мамы, в собственной постели, тепле и уюте, сладкая утренняя дрема под одеялом, вставай, в школу опоздаешь, нежные последние минуты перед тем, как вернется неизбежная тревога перед новым днем. Ночь не приносила ничего, кроме отдыха. Не заставляла чувствовать себя ничтожеством. Во сне его не бросали близкие люди, ему не изменяла любимая женщина, и он точно знал, что если уснул целым и невредимым, то уж точно не проснется избитым, с ссадинами на теле и гораздо более глубокими – внутри. И люди, которые причиняли ему боль – дразнили, толкали, ставили подножки и двойки в дневник, пинали по школьному двору портфель, отбирали выданные отцом деньги, – каждый вечер оставались там, за запертой дверью дома. Они не осмеливались пойти за ним, и сидеть за его столом, и жрать приготовленный мамой ужин на его кухне. Они терпеливо дожидались нового дня. Ему было где спрятаться. Хотя бы на время. Перевести дух, склеить модель корабля, дочитать главу, выучить параграф, лечь спать, проснуться и продолжить жить ровно с той самой точки, на которой была поставлена пауза. Поставлена им самим. Не Северьяном.

В кухне он обнаружил полотенце, брошенное на спинку стула, тарелку с крошками от печенья, лужицу чая на полу и Викину чашку возле раковины. Форточка была приоткрыта – пахло дождем. Север глянул на мокрый балкон и свои опустевшие клумбы, пощупал чайник – еще теплый, вспомнил Женю и сухие глаза Северьяна, чай, чай, чай, дождь, дождь, дождь. Раньше он любил дождь. В плохую погоду особенно удавались домашние дела, отложенные на потом. Неспешно и тщательно наводя порядок вокруг себя, он наводил его внутри. Дождь был индульгенцией на то, чтобы лишний раз не выходить из дома и не создавать иллюзию напряженной работы.

Он посмотрел в потолок. Люстру после ремонта вешал отец. Доверять это дело Северу Вика побаивалась, у нее вообще был пунктик на том, что все, прибитое руками Севера, рано или поздно обрушится им на головы. Польщенный высочайшим доверием, отец отправился в OBI за самыми надежными анкерными крюками. Серебристые, мощные, они и правда внушали доверие.

«Не упадет, – смеялся отец. – Хоть вешайся».

Север взял бумажную салфетку и тщательно промокнул пол. Убрал тарелку в мойку, отнес полотенце в ванную и повесил его на полотенцесушитель. Вышел в узкий коридорчик, соединяющий прихожую и кухню, вспомнил важное, выдвинул ящик для зонтов и перчаток – черная пластиковая коробочка с отвертками, как самая ненужная в мире вещь, лежала на дне. Север, кажется, впервые с момента покупки извлек ее на свет. Вернувшись в кухню, он поставил под люстру стул, с прищуром осмотрел ее основание, отыскал два крошечных винта и вернулся с подходящей отверткой. Возможно, в том, что он не умел создавать, Вика и не ошибалась, но для того, чтобы ломать, его знаний было вполне достаточно.

Открутив основание люстры, Север опустил его вниз – обнажился опутанный проводами крюк. На то, чтобы разобраться с каждым проводом, ушло бы не меньше половины дня, но на этот раз он твердо решил не сдаваться и орудовал отверткой до тех пор, пока не затекли шея и плечи. Дело шло на удивление споро. Север спустился, чтобы промочить горло чем-нибудь из Викиного бара. Выбрал ликер в пузатой бутылке из темного стекла, ненавязчиво сливочный и не приторный. Прочел на этикетке название – «Слезы писателя», Writer’s Tears. От сочетания света, цвета и смысла стало красиво. Покончив с винтами, Север аккуратно положил снятую люстру на стол, разогнал хлопья пыли и снова уставился на крюк. Скоро, совсем скоро он отдохнет. Осталось немного.

Веревки не было. Север обыскал и шкаф в прихожей, и кладовку, где за неимением лучшего места хранились книги. Сейчас часть из них лежала, упакованная в коробки. «Вика», – понял он. Собрала, но не смогла забрать сразу. Он не стал проверять, какие книги были настолько милы ее сердцу, что удостоились чести быть взятыми в новую жизнь. Заметил только, что в когорте избранных оказался «Собор Парижской богоматери» – найденный ими в заброшке на Ульянова, строгом и красивом доме с треугольной крышей и круглым чердачным окном. В те времена, когда они еще бывали где-то вместе не потому, что супруги иногда должны бывать где-то вместе, а потому, что им этого хотелось. Шли и смотрели по сторонам, сворачивали с выбранного пути, держались за руки, могли позволить себе не спешить по делам, своим собственным у каждого, – всему тому, чем хочется заниматься исключительно в одиночестве, и в этом состоит главный смысл.