Борис Конофальский - Вассал и господин

Куртц предложил ехать на запад, посмотреть границы с соседями.

С теми соседями, что, как и Волков, являются вассалами герцога.

Пока выезжали, рассвело. А как рассвело, у кавалера опять настроение расстроилось. Ехали они все время в гору, вернее в холмы, и ничего кроме холмов и оврагов между холмами там не было. Все это густо поросло кустарником: шиповником, барбарисом да орешником, он был богат. Через час езды землемер остановился:

— Западная часть ваших земель, — Куртц указывал рукой, — она вся такая: предгорья.

— Вы говорили, что пахотной земли у меня десять тысяч, — мрачно напомнил ему кавалер.

— Больше, — уверено сказал землемер, — много больше. И сейчас я вам покажу большое поле на тринадцать тысячи десятин, вон за тем холмимо оно.

Они взобрались на холм, и с него кавалеру отрылось поле. Действительно большое. Чуть не до горизонта. Лежало оно меж холмов, как долина в горах. Ровное, удобное. Вот только брошенное, заросшее бурьяном. Унылое, без людей.

— Вот, — говорил Куртц, разворачивая карту, — наверное, лучшее ваше поле, так как к городу, к дороге близко.

— Отчего же мужики его не пашут? — спросил Сыч, внимательно слушавший их разговор.

— Так южное поле много к их дому ближе, — пояснил Куртц, — хотя тут урожай знатнее будет.

— И где же дорога, — вслух размышлял Еган, — как урожай отсюда вывозить?

— Дорога есть, — сказал землемер, указывая рукой на запад, — недалеко отсюда, правда, она уже во владениях барона фон Деница. Его земля начинается почти сразу за полем. Я его знаю, он добрый человек и не будет против, если вы будете возить урожай по его дороге.

— А добрый человек не даст своих мужиков, чтобы это поле вспахать? — едко поинтересовался Волков оглядывая поле.

Куртц заметил его едкость и вздохнул. А что он мог сказать? Что еще он мог сделать для этого кавалера? Он просто имперский чиновник, он просто показывает границы владений господам. И вынужден их терпеть.

— А это кто там? — вдруг произнес Сыч и указал на юг.

Все поглядели в сторону, в которую он указал.

Там спускался с холма человек, он тащил тачку на двух колесах, впрягшись в нее вместо лошади или мула.

Куртц пригляделся и сказал:

— А, так это брат Бенедикт. Он здесь вместо попа. И ваших людишек и людей барона фон Деница, что живут тут на хуторах, он словом Божьим окормляет. Святой человек, сколько лет уже один тут в пустыне проживает. К нему из Малена и даже из Вильбурга за благословениями приходят.

— Ах, вот как, — произнес кавалер и направил коня навстречу монаху. — Мне благословение не помешает.

Более бедного человека трудно было себе представить. Грубая, некогда монашеская одежда была ветха от старости. Сандалии из куска толстой кожи и веревки, на груди деревянный крест, висевший на веревке. Сам он был возраста неопределенного, худ, но как говорят, жилист, тащил телегу в гору не хуже мула. Увидав всадников, остановился и еще издали стал кланяться, не раз и не два.

— Добрый тебе день, брат Бенедикт, — еще издали крикнул Куртц.

— И вам хорошего дня, добрые господа.

Он пригляделся и спросил у Куртца:

— Я вас, кажется, помню. Мы встречались ведь?

— Да, святой отец, — Куртц спрыгнул с лошади и, подойдя к монаху, склонил одно колено, присел. — Я здешний землемер, вы благословляли меня три года назад, я говорил, что беременность у моей жены была тяжелая. Вы говорили, что помолитесь за жену.

— И как же разрешилась беременность та? — спросил монах.

— Слава Богу, разрешилась хорошо, спасибо вам, дозвольте руку целовать.

— Полноте, полноте, — монах, улыбался, но не подал руку, — не прелат я и не епископ, чтобы мне руки лобзать, и благодарить меня нет нужды, Бога благодарите, сын мой.

Волков заметил, что руки у монаха грязны очень. И заметил он кое-что еще.

Куртц встал и все-таки поймал монаха за руку, поцеловал ее и, повернувшись к кавалеру, представил его монаху:

— А это кавалер Фолькоф, рыцарь божий, милостью курфюрста новый хозяин Эшбахта.

Монах, видно было, сразу обрадовался, еще раз низко поклонился и произнес:

— Ах, как это хорошо. Услышала, значит, заступница наша, Матерь божья, молитвы мои. Сколько лет я просил, чтобы послал Господь сюда господина хорошего. Доброго и деятельного, а уж о том, что он будет рыцарь Божий я и желать не смел.

Волков ему тоже поклонился, но берета не снимал, с лошади не слезал:

— Спасибо, святой отец, что несете слово Божье людям моим.

— А как же иначе, — говорил монах, — то долг мой. А люди ваши жили в страшных лишениях, без слова Божьего и не выжить им было.

— В лишениях? — спросил кавалер.

— В лишения, добрый господин, в страшных лишениях. За десять лет две войны через их землю прошло, да чума не милосердствовала, два года неурожая, дождями вон сколько оврагов намыло, — он обвел рукой окрестной. — И после этого всего ничего у них не осталось, все у соседей просят, а соседи безжалостны. Лошадей для вспашки поля дадут, так втридорога просят. Семена дадут, так опять втридорога берут. Люди ваши живут в кабале. И вот же еще беда, — брат Бенедикт обернулся и указал на свою тележку, — волки округу одолевают, никакую скотину нельзя оставить без присмотра. И детей нельзя, да и за взрослых боязно.

Все заглянули в его тележку и увидали труп разодранного в клочья козла. То, что это козел, лишь по голове с рогами угадать можно было.

— Нашел поутру, видно, с хутора соседнего убежал на погибель свою, — продолжал монах, — теперь вот, похлебкой моей станет, бобы с луком у меня есть, не желаете ли господа ко мне в гости? Дом мой тут недалеко.

— Не досуг нам, — сказал землемер, — извините, святой отец, но нужно мне новому господину границы его земли показать.

— Про волков я наслышан от епископа вашего, — сказал кавалер. — Друг мой, что приехал со мной, уже купил собак, грозиться извести волков вскорости.

— Благослови его Бог и друга вашего и нашего епископа доброго, то радость большая всей округе будет, — обрадовался монах, — благослови их Бог.

— А кто ж из соседей моих мужиков в кабалу загоняет? — этот вопрос волновал Волкова почему-то больше, чем какие-то волки.

Монах ответил не сразу, помялся немного и только после сказал:

— Да он не плохой человек, но уж больно алчен, меры в сребролюбии не знает. Своих мужиков не милует, а чужих еще пуще обирает.

— Так кто же это?

— То барон фон Фезенклевер, — нехотя произнес монах. И тут же начал говорить с жаром. — Но как по душе его смотреть, то он человек незлобивый, жадность его самого ест, сам он от нее страдает.

— Это родственник канцлера, — шепнул землемер Волкову, — извел все графство своим стяжательством. Даже граф на него управу найти не может. Судится и рядиться со всеми соседями, знает, что канцлер его всегда выручит. Все судьи за него. И он кичится этим.