Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

Шаг третий. Единственный путь на Тонкую Гору – абсолютное сумасшествие. Это не метафора, искать второе дно тут бесполезно. Все предельно просто. Когда вас признают безумцем – тогда вы, считайте, ступили на верную тропу. Вернее, сошли с той, которую принято считать самой верной. Трезвость ума не принесет успеха, но стоит дать взгляду соскользнуть, как что-то впереди забрезжит. И тогда демоны, раскинув кожистые крылья, манят вас с крыш самых высоких зданий, охраняющие кафедральные соборы горгульи разговаривают с вами, как со старым знакомцем. Видите? Вот вы и на подступах к Тонкой Горе.

Шаг четвертый. А знаете, не такая уж это и благодать. Да, виды с Тонкой Горы – самого прекрасного толка: очарованные туманы, темные чащи, похожие на простертые к небу персты вершины. Но средь этого великолепия таятся многие опасности. Например, абсолютное одиночество, наслаждаться коим могут разве что фанатики в изгнании. Или тот же ветер, что будто бы состоит из миллиона тоненьких голосков, ведущих в незримом эфире Вселенной неумолчную болтовню. Здесь дни – пасмурны, ночь – время колдовства, и мир порой замирает на миг, а потом резко меняет положение, выворачивая все и вся. Но чего еще ждать от места, которое зовется Тонкой Горой?

Шаг пятый. Однажды слова «Тонкая Гора» я услышал откуда-то из толпы. Но того, кто их произнес, я так и не увидел. То мог быть любой из людей на платформе, ждущих прибытия поезда. В тот же день какой-то человек из толпы бросился на рельсы, прямиком под колеса. Его разрезало пополам – но какая же счастливая улыбка сияла на его лице!

– Тонкая Гора! – невольно вырвалось у меня, но, как я и ожидал, никто не внял моим словам.

Шаг шестой. Все мои мечты посвящены Тонкой Горе – о ней я думал не раз и не два, но тысячу раз. Хочу взойти на нее и никогда более не спускаться. Даже ценой окончательной утраты рассудка. Даже ценой моей жалкой жизни. Нет нигде ни счастья, ни гармонии, кроме как на высотах Тонкой Горы!

Шаг седьмой. Однажды утром я проснулся от страшной головной боли. Свет из окна был таким ярким, что пришлось прикрыть глаза рукой. Только мысли о Тонкой Горе принесли мне облегчение.

Шаг восьмой. Теперь я понимаю, что о существовании Тонкой Горы известно всем. Все знали о ней с самого начала. Везде, куда бы я ни направил свой шаг, я слышу разговор о ней. Тонкая Гора – о да. Тонкая Гора – вне всяких сомнений.

Шаг девятый. На Тонкой Горе никто не говорит о Тонкой Горе.

Шаг десятый. Поезд вот-вот прибудет.

Жили мы в съемном доме, не первом и не последнем в долгой череде подобных местечек, где обитала наша семья в пору моего детства. Вскоре после переезда в этот самый дом отец стал прославлять философию «жизни внаем». Он заверил нас в том, что иначе никак и что всякий уход от подобного модус операнди – сильнейшее из заблуждений.

– Мы должны всячески потворствовать антисобственническому образу жизни, – говорил он мне, сестре и матери, высясь над нами, подобно башне, и полоща воздух ручищами. Мы внимали ему, рядком рассевшись на съемной софе в съемном жилище. – Мы по жизни ничем не владеем. Все в нашем мире сдается внаем. Даже все то, что в наших головах, сплошь у предыдущих поколений позаимствовано. Куда бы наша мысль ни свернула – эта дорожка уже была протоптана в миллионах голов миллионов других людей, и следы этих миллионов найти так же просто, как вмятины от спин прошлых жильцов, что сидели на вот этой вот софе. Мы живем в мире, где все поверхности, все суждения и все извращения захватаны и затерты до сквозных дыр кем-то другим. Тараканы давным-давно покинули отдельные головы и ползают что по нам, что кругом, и никуда от этого не деться.

Говоря так, отец все же немного лукавил – сам-то он всегда рвался куда-нибудь деться от тараканов, когда те являли себя из-под половиц очередного съемного жилья. На этот раз нам перепало особо затхлое местечко в районе с дурной репутацией, что был по соседству с районом еще более отпетым. Похоже, тут, ко всему прочему, водилось несколько привидений – но то же самое можно было сказать о любом доме, снятом моим отцом. Несколько раз за год мы паковали вещи и перебирались с места на место, притом одну нашу временную гавань от другой всегда отделяло солидное расстояние. Всякий раз на новом месте отец клялся и божился, что нашел свой дом мечты и что теперь дела у него пойдут в гору. Но вскоре после обустройства он начинал проводить все больше времени где-нибудь в подвале, порой не поднимаясь наверх неделями. Нам в его подвальные дела вмешиваться запрещалось – покуда он сам не приглашал нас посодействовать какой-нибудь очередной своей задумке. Чаще всего ассистировал ему один я – мать с сестрой уходили на «прогулки», о смысле которых мне никогда не рассказывали, да и по их возвращении никто мне ничего не объяснял. Отец списывал их отсутствие на какие-то «совместные увеселения» – под этими словами он прятал не то безразличие, не то полнейшее отсутствие интереса к делам жены и дочери. Не могу сказать, что я был против этого, – по крайней мере меня оставляли в покое. Менее всего мне не хватало матери с ее европейскими сигаретами, чей дым извечно отравлял воздух у нас дома. Как, пожалуй, все члены нашего семейства, я был докой по части измышления всевозможных саморазвлечений – не особо беспокоясь по поводу того, отвечала ли моя очередная отрада идеологии жизни взаймы.

Одним позднеосенним вечером я сидел в спальне, как раз раздумывая, чем бы таким занять себя, когда в дверь нашу позвонили. По меркам нашей жизни случай был – из ряда вон. И случилось же так, что мать с сестрицей гуляли, а отец уже много дней не казал головы из подвала – выяснять, кто явился по наши души, перепало мне. Дверного звонка я не слышал с тех самых пор, как мы переехали в новый дом, – и почему-то мне казалось, что ни разу не звучал он при мне и раньше, в других домах, где проходило мое детство. Мне вообще по какой-то причине думалось, что отец обрывал проводки всем дверным звонкам в доме, едва мы заселялись в него. Делать было нечего – я поковылял к двери, медленно и неохотно, надеясь, что нарушителю – или нарушителям? – нашего спокойствия наскучит ждать, и они уйдут. Но звонок затрезвонил снова – и, на мою удачу, случилось невероятное: из подвала на звук поднялся отец. Застыв на лестнице, в тени, я смотрел, как его нескладно-сутулая фигура миновала гостиную. На ходу он скинул с себя заляпанный лабораторный халат и забросил в угол. Я решил было, что отец ждал гостя – быть может, тот имел какое-то отношение к его работе; однако я ошибся, судя по всему тому, что смог подслушать, затаившись на верхних ступеньках лестницы.