Мария Британ - Чувствуй себя как дома

Я снимаю пакет с забора.

– Тора была зд-д-десь сегодня. Утром, оставшиеся вещи паковала. Переехала. С родителями.

– Куда? – интересуюсь я, стискивая пакетик так, что белеют костяшки.

– В город. Спрашивала о тебе. Мол, где ты, д-д-да все ли в порядке. А я что? Я без понятия. Повезло еще, что твои родители проболтались, когда ты к нам пожалуешь. Ну, я ей и выложил.

– Ясно.

Молнии-пауки все ближе. Я обхожу Пашку и бреду мимо почерневших хижин.

– Захар! – окликает меня недовраг .

– Да? – я кошусь на его дом. За обгорелым монстром ютится крошечная хижина. Калитку подпирает старая доска для серфинга. – А почему не Кирпич?

Пашка догоняет меня и преграждает путь.

– Д-д-дурак я. Дурак. Ты… Прости, лады?

– За что?

– Д-д-да за все! Ты слышишь их? Взаправду?.. – морщится он. – Апчхи!

– Будь здоров.

– Проклятая аллергия.

Если бы пакет с орехами ожил, то завизжал бы от боли – так я его сжал.

– Слышу кого ?

– Ну… их .

– Или говори прямо, или я сейчас прочищу тебе уши. Чтобы и ты слышал, – рычу я, догадываясь, к чему он клонит.

– Zahnrad . Ты дружил с ними, а я считал тебя психом!

– Что здесь творится?

Мне на лоб падает первая капля. Небо волнуется за компанию с нашим поселком. Оно вобрало в себя весь дым и пепел, и поэтому такое черное.

– У них едет крыша , Захар. Люд-д-ди не обращают внимания на пустяки. Но – зря. Недавно я забыл защелкнуть замок. На море ушел. А когда вернулся, все было заперто. Ну, решил, мало ли. Захлопнул и выкинул из головы. Или папа раньше явился. А однажды свет погас вечером. Как раз тогда, когда я собирался его выключать. Ну, под-д-думал, ничего необычного. Пробки выбило, наверное. – Пашка резко умолкает и скалится. – Но нет, черт побери. Это не пробки. Это каменные существа. Месяц назад на маму упало зеркало. Разбилось на мелкие кусочки. Мама в больнице две нед-д-дели пролежала.

– Сочувствую.

Бред. Дома так не поступают. И не предают.

– Вечером к нам приперлись спасатели, – шипит Пашка. – Не милиция, не врачи. Гребаные спасатели в огнеупорных костюмах! Я бы их выгнал, если бы они нас с папой не выгнали раньше. Д-д-дом сгорел. Они его сожгли. Знали, что он сошел с ума.

– А как эти люди вас нашли? – хмурюсь я.

– Тора в тот день ошивалась на нашей улице, вынюхивала что-то. Мама кровью истекала, я вел ее к машине. Скорой же не д-д-дождешься. А Тора зыркнула на нас так, что у меня внутри все рухнуло. Она была единственным свидетелем, сечешь? Е-дин-ствен-ным. Как пить дать, она работает на спасателей.

– Ясно…

«Бред, бред, бред», – стучит в висках.

– Как мать? – выдавливаю я.

– По чуть-чуть восстанавливается. Папа спился. Еще бы, д-д-дом пятнадцать лет строил, а тут такое… в общем, все хозяйство на мне теперь. Я и огородник, и продавец, и серфингист. – Пашка жмурится и прижимает кулак к губам. – Не сердись на меня, Захар.

– А… спасатели, – я подбираю слова, но они, как мухи, разлетаются, – оставили вам контакты? На всякий пожарный .

Я глотаю нервный смешок, но тут же себя одергиваю. Пашка шарит в кармане. По его щекам текут капли, и непонятно, плачет он или – небо.

– Я не сомневался, что ты спросишь. Д-д-держи. – Он протягивает мне смятую бумажку. – Себе я новую напишу, уже наизусть их телефон выучил.

Я рассматриваю каждую цифру, каждую букву и ищу среди закорючек след Торы. Зря. Этот почерк слишком корявый для идеальной девочки.

– Люди в курсе? – спрашиваю я.

– Лишь те, у кого Zahnrad. И то – не все, – качает головой Пашка. – Д-д-другие называют спасателей убийцами и заявляют в милицию.

– Но ведь так и есть…

– Они не разрушают д-д-дома. Они спасают нас, – резко перебивает он. Его руки дрожат, и Пашка опять сует их в карманы. – Эти люди переселяют пострадавших в крохотные общаги на побережье. Но главное – в мертвые.

Из-за полосы хижин выныривает девушка. Мокрые светлые волосы лезут ей в лицо, но она не поправляет их. Таращится на меня, опасливо, настороженно, словно я минуту назад спалил очередной дом. Готов поклясться, что мысленно она проклинает весь мой род.

– О, Ило-о-онка. Красотка, скажи? – шепчет мне на ухо Пашка. – Моя жена, между прочим. Ну, пока, дружище, спешу. Волны жд-д-дать не будут! Сегодня шторм! Мы с Илонкой давно его жд-д-дали!

Я провожаю их взглядом. Они… привыкли к пожарам и просто не слышат, как дома визжат перед смертью.

Ноги подкашиваются. Я поворачиваюсь к Ласточке. Белый-белый кирпич. Мини-окошко. Мини-комната, прячущаяся за занавесками. Застекленная веранда. И сквозняками в висках Ласточкин голос: «У меня иммунитет».

Я улыбаюсь ей, как улыбаются смертельно больным, убеждая, что все пройдет.

Пройдет, птица. Только ты тоже пройдешь .

Здесь что-то творится. Эпидемия? Что, если и людям, и каменным существам пора в отпуск?

Воробей.

Дождь усиливается. Я несусь домой, спотыкаюсь, сбиваю костяшки в кровь, купаюсь в грязи и, распахнув дверь настежь, окунаюсь в полумрак коридора. Матушка не успевает отчитать меня за испорченные бриджи и футболку – я хватаю ее за плечи.

– Ты не замечала ничего необычного после того, как вы вернулись в поселок?

– Если не считать этого, – она выразительно окидывает меня взглядом, – то нет.

Я облокачиваюсь на шкаф и пытаюсь собрать мысли воедино.

– Где папа?

– В магазине. О чем ты вообще?

– О доме .

– Захар… – Матушка подплывает ко мне и гладит меня по щеке. – Ты опять за старое? Не стоило тебе приезжать. В городе…

…я почти удалил фантазию.

Я проскальзываю мимо матушки.

– Ты хоть ванну прими! – кричит она.

Но я поднимаюсь в комнату и запираюсь.

Воробей, как ты?

Не болеешь?

Конечно, нет. Ты ведь мой друг. А друзья не болеют.

Не имеют права.

Во-ро-бей…

Ты же не проломишь мне череп?

– Не проломлю.

Как я скучал по его голосу!

– Поклянись, что не заболеешь, – молю я, прислоняясь к стене лбом. – Пожалуйста, Воробей.

– Клянусь.

– Что не так с поселком?

– Zahnrad, – выдает друг.

Вечер пролетает быстро. Мы болтаем с Воробьем о жизни. Он – о тикающей, я – о студенческой. О парах до трех дня, о гнилом доме на окраине, о тараканах (не столько в кухне, сколько в моей башке), об университетской столовке и остывшей овсянке. А еще об одиночестве. И тишине.

Воробей зачарованно слушает меня. Даже занавески у открытого окна не пляшут. Если бы дом был человеком, то обязательно высоким и кудрявым. Меломаном, спящим в наушниках и растягивающим слова. Я бы делился с ним музыкой, а он – со мной.

Мы стали бы лучшими друзьями.

– Почему стали бы? – удивляется Воробей.

– Извини. Ты и так мой лучших друг, – фыркаю я. – И не лезь ко мне в башку.