Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

– Да, Степан Кузьмич, не вышел ты рылом для молодки, – подзуживает чернобородый верзила, в усах и бороде лоснятся кусочки курицы.

– Твоё что ль лучше? – не унывает старичок.

– Да я её, голубушку, помял ужо. Ох задириста, едрит твою по фене, – небрежно бросает бородач.

И как могло случиться, что в это время гармонь стихает, и бурчание чернобородого становится слышно всем? Во главе стола беспалая рука внезапно сжалась на глиняной кружке. Вспыхнув, Ирина выхватывает сабельку и вскакивает на стол, не обращая внимания на бьющуюся посуду.

– Помял, гришь?! А ну, помни! – нацеленный сапожок впивается бородатому в харю, сабля просвистела над головой. – Выходи, трус! Потолкуем по-казачьи!

Разъяренный бородач с кровоподтеком на губе вытаскивает саблю и тоже вспрыгивает на стол. Рука атамана пульсирует на талии кружки, зубы сжаты, в глазах мутный огонь. Мужской гогот и бьющиеся чашки не могут заглушить позвякивание сабель.

– Давай, Ирша! Ули-лю! – вопит старичок.

– Ну-кась, Егор, не осрамись перед бабой! – орут другие.

Дзиньк! Лязг! Дзиньк! И вот бородач, издав быкоподобный рёв и уронив саблю, сжимая исполосованное брюхо, валится на пол.

– Переусердствовала, – бормочет атаман, расслабив пальцы на кружке.

Грохот тела подобен взрыву бомбы. Гулянка стихает.

– Никак прирезала? – набожно крестится Степан Кузьмич. – Ё-моё! Убивство!

– Ну! Кто ещё меня распробовал! – подросток с горящими глазами, опьянёнными брагой и схваткой, взмахивает саблей, разбрызгивая кровь с лезвия.

Молчание. Хотя ответить кое-кто мог…

И чудятся Шурику торопливые шаги на лестнице, хлопок двери, чмоканье, сопение на кровати…

– Есаул берёг дочку. Прощал ей многое. Избаловал, короче. Но следует вспомнить, что одиночество сделало из неё дикую кошку, которая всегда берёт то, чего хочет, – Ирина облокотилась об подоконник. – После разгрома банды атаманы с уцелевшими людьми, лошадьми и обозами отступили в тайгу и ещё несколько недель держали Туюзак и прилегающие прииски в руках. В дом свозили награбленное, потом увозили дальше на заимки, готовя новый путь отступления в Хакасию. Но часть перевезти не успели.

– А золото? – спохватился Сашка.

– Было и золото, – согласилась Ирина и выпросила ещё одну сигарету, прикурила от поставленного на подоконник подсвечника.

– Так может оно того… ещё где-нибудь здесь лежит? Есть подвал? – лихорадка охватила Сашку, нужно действовать, двигаться.

– Подвал есть. Но что толку. Ещё большевики всё переворошили. Да и потом находилось много кладоискателей из местных.

Ещё не окрылившаяся надежда рухнула, и руки опустились, но мозг, метавшийся в поисках выхода энергии, встрепенулся:

– А о Соловьёве что знаешь?

– Рыжебородый такой, огромный. Мужик, самый натуральный. Но когда насели красные, всё чаще ссорился с Зазвизиным, обвиняя того в малодушии и разгроме банды. А когда припекло по-настоящему, за жизнь цеплялись вместе. В тот день кто-то, видимо, предал, почувствовав безысходность ситуации. И атаманов захватили тёпленькими поутру, когда основные силы ушли с обозами. Но при них было ещё два десятка сабель, и завязалась резня на подступах к дому. Потом – окружение. Тут было не до приличий. Бандиты отстреливались, спотыкались о мебель, ругались…

Картины оживали, дополняясь запахами и ощущениями. Всё в пороховом дыму, щелчки выстрелов, брызги щебёнки. Пули рвут тело дома. Охнуло бомбой. Ещё один взрыв – рама и стекло на кусочки. Пыль клубом. Скрежет. Выстрелы. Строчит пулемёт. В прорези прицела части фигур, рука из-за дерева, нога за кустарником. Ползёт лента, выбрасывая стреляные гильзы. Высунулся? Получай голубчик! Ржание лошадей.

– Бежим, Ирча! Бросай к такой-то матери! К чёрту, – есаул в разорванной, окровавленной гимнастерке с наганом в руке носится по дому.

– Кентич, Кентич! Кони сорвались! – орёт рыжий человек и падает куда-то в окно.

– А-а-а, свиньи! Скоты! – есаул стреляет в противоположное окно и скрывается следом за Соловьёвым, и уже с тыльной, более безопасной стороны слышен его крик:

– Тикай, Ирча! Уходим!

– Беги, папка! Задержу! Сейчас! – срывается голос, и рвётся из рук пулемёт. Слёзы ручьями катятся по чумазым щекам. Но стиснуты зубы, так их сжимал папа. Расслабление – смерть.

И только когда осела пыль из-под копыт лошадей отца и атамана, пулемёт смолкает. Кончилась лента. Девчонка бежит, перепрыгивая поваленные стулья и ступеньки, через распростёртые, стонущие тела. Слабая рука хватает и держит ногу в последней мольбе о помощи. Каблуком в рыло! Вырывается на свежий воздух, хватает уздечку, ногу в стремя… Наваливается кто-то тяжёлый, сипит в ухо:

– Попался! Живым возьму!

Ира кусается, рвётся из-под громоздкой туши, удачно двинула ногой в пах, отпрыгнула. Но ещё чьи-то руки сзади за грудь рывком, останавливаются в изумлении, нащупав мягкое. Нож из-за голенища – и в брюхо. Но ещё и ещё руки! Их много, десятки… И, наконец, удар в челюсть, прямой, от души. И чернота….

Сквозь прояснившиеся сознание:

– А-а, ну это дочь есаула, подстилка бандитская! – знакомый юнкерский голос, и стыд за ту ночь после смерти бородача. Неужели этот голос шептал о любви красивыми, витиеватыми словами?

– Пре-ре-едатель! – земля отпружинивает, в безумном скачке руки сжимают тонкое, лебяжье горло. Выпученные в смертельном испуге глаза. Давить! Давить гниду! Хрип.

– Шустрая стерва! – вновь удар по голове. Боль под ребрами. Её пинают? Убивают? Пусть. Скорей бы только… Темно.

Через несколько часов подкашивающиеся ноги заставляют прижиматься спиной к прохладной стене. Невидящие зрачки выглядывают из синяков и вздутий – она ничего не сказала про приисковую заимку. Только бы папка догадался уйти оттуда побыстрее! Найдут падлы! Найдут! Всё этот разболтает! Глаза уходят от бледного, потирающего горло юнкерочка, останавливаются на сросшихся, корень в корень, ели и рябине. Гроздья только что налились красным, обнимаемые зелёной лапой, и вдруг вспыхивают, рвутся в глазах бордовыми шарами…

Шурик зажмурился и открыл глаза. Гроздья рябины всё так же недвижимы. Красные на зелёном. Он смотрит из-за плеча Иры в окно. Там всё ещё стоят шестеро с ружьями наизготовку. Был ли уже выстрел? Глаза останавливаются на седьмом, бледном, патлатом – кого он так напоминает? Юнкер поднимает голову, словно оторвавшись от захватывающего зрелища, и кивает… ему, Шурику, постепенно растворяясь в воздухе. За ним ночь зачерняет другие тени, последними исчезают штыки… Он смотрит в окно и видит там своё отражение, полупрозрачное, на которое накладываются темень и деревья. Чушь! Показалось! Руки скользят по талии.

Она не сбрасывает их и тоже смотрит в окно. Кто знает, что она там видит? «Вот она. Стоит передо мной. Мягкая. Дворянская кровь. И жар её тела передаётся, словно всё было вчера: гражданская война, кровь, расстрел» – мысли убегают, как капельки воды с длинных волос, в которые уткнулось его лицо. «Да. Я хочу её. Хочу её взять. Здесь. Сейчас. Как… раньше… в этой комнате. Хочу в тот миг, когда пули рвали её тело!» – мешанина в душе, в голове, во времени.