Доминик Пасценди - Чистая кровь [СИ]

Пришла мама, и я тут же планшет бросил. Она села рядом, погладила меня по голове, заглянула в мою пустую кружку и покачала головой. Тут же подскочил кто-то из новых домочадцев с кофейником. Свежий кофе пах густо и горько. Я прижался щекой к материнскому плечу:

— Спасибо, мама! Я так скучал по тебе!

Она снова погладила меня по щеке, молчаливая и нежная, как в детстве.

Дед затюкал её, должно быть, с самой свадьбы с моим отцом, как затюкивал всех невесток и зятьёв в семье. Никто из них не имел права голоса, никто из них не мог рот открыть без его разрешения. Мама из всех была самая безответная и самая любящая; жену отцова брата — дед вообще умудрился выгнать из семьи, несмотря на своё неприятие разводов.

Впрочем, история та была давняя и очень тёмная.

Так или иначе, я очень мало помню случаев, когда мама говорила что-то, если мы не были наедине. Пела — да, песни получались у неё хорошо, и даже дед, казалось, размягчался, когда их слушал.

Посидели рядом, подержал я маму за руку. Хорошо стало так…

Потом её позвали куда-то.

В кухне стало суетно и людно. Я поднялся к себе, оделся по-уличному и побрел в деревню, к морю, рассчитывая попить кофе и поболтать в "Пляже".

До моря я, однако, не дошел. На автостоянке, где фонтан, стояла толпа народу. Ну как толпа — деревня-то небольшая у нас: десятка три человек, однако, было. Наши, немцы и еще несколько незнакомцев, по виду не похожих на наших — тоже, должно быть, приезжие.

Момо Браги с озабоченным видом ходил между ними, что-то спрашивая, и делал пометки в блокноте. Еще один парень помоложе, незнакомый, тоже в полицейской форме, таскался за ним в совершенной растерянности.

— Что случилось? — Спросил я у Момо.

Тот недовольно поднял на меня глаза:

— Ты сегодня в час ночи где был?

— Дома спал, как от вас вернулся. А что?

— Профессора немецкого убили. С которым, говорят, вы вчера болтали с таким увлечением, что ты наших всех бросил и к немцам пересел.

Надо же, а я и внимания не обратил. А оказывается, Момо наш оскорбился, вот ведь как! А ведь его не было в баре, когда профессор со своими пришёл.

— Да ладно тебе, они нормальные ребята. Говоришь, профессора убили?

— Да. У тетки Киры прямо у порога. — Он показал рукой, и я заметил на лестнице, спускающейся от "Наполеона" к стоянке, довольно далеко от нас, нечто бесформенное, прикрытое чем-то синим. — Они ушли немного позже тебя, потом молодежь отправилась в "Наутилус", они все там живут, а профессор один пошел в свои апартаменты. Утром баба Кира вышла за молоком — а он у лестницы мёртвый лежит, голова вся разбита, расплющена, как будто горный хирий наступил.

"Наутилус" — это, как я понял, недорогой пансион у нас; обычно он на зиму закрывается, а в этот год, видно, на мёртвый сезон его немецкие археологи арендовали.

И да, хирий — мифический каменный человек: в наших сказках он живёт в горе, а ночами выходит и тех, кто в ущелье задержался, затаптывает до смерти. Я так думаю, это про осыпи придумали на самом деле. В ближайшем ущелье есть два-три места, где стоит неловко ступить — и съедешь метров на триста вместе с камнями размером от кулака до танка. Ну, то есть, мешок с костями съедет уже. Поэтому ночью в горах не ходят без очень крайней необходимости, если не по большим дорогам.

Но в Алунте-то осыпей отродясь не было. В деревне есть несколько опасных мест: грот в мягкой скале, где главная улица сворачивает влево после крутого спуска; обрыв под развалинами замка; сами развалины… Все эти места огорожены, отмечены, где надо — затянуты сетками, чтобы дети не совались (всё равно суются, но хоть не самые мелкие).

Дом бабы Киры на склоне, там у всех с одной улицы этаж или два, а с другой — три-пять, часть дома вообще в скале вырублена. Бывает, конечно, в сильный дождь, что со склона сносит камни. Помню, мне лет десять было, когда на площадь, где автостоянка, выкатился валун такого размера, что снёс по дороге пару заборов и раздавил мотоцикл старого Симеона — то-то крику наслушались. Но наверху, где живёт баба Кира, такое просто невозможно.

И тут на меня вдруг накатило. Тяжесть мягкого груза в руках опускалась раз за разом на ненавистный розовый затылок в серебристых коротких волосках; хруст костей и чавканье размозжённой плоти приносили животное наслаждение разрешением от бремени ненависти и мести…

Момо что-то увидел в моём лице:

— Ты как себя чувствуешь, Юрги?

Я помотал головой:

— Перепил я вчера, до сих пор мутит. А ты ещё такое рассказываешь. Неужто его правда убили? Может, несчастный случай?

— Не знаю, — сказал Момо задумчиво. — Тело нашли почти посреди лестницы, вокруг — ничего, чем ему голову так раскатали — непонятно, орудия преступления — никакого, и следов никаких вокруг. Не знаю я ничего! — вскричал вдруг Момо раздражённо. — Я вообще не криминалист, у нас этот курс два месяца был всего в училище! Моё дело порядок охранять, и чтоб туристы наркоту в деревню не тащили. Ну, воров ловить. А тут уже вторая смерть подряд, и обе явно насильственные. Ты же про старого Илиа спрашивал вчера? Задушен, и тоже никаких следов вокруг тела. Я думал, затоптали, когда переносили — но нет, дед твой там командовал, всё сделали аккуратно, там и Илиа следы сохранились, и видно, где кто был, когда его вытаскивали из щели и несли. А других следов нет, понимаешь? Вообще нет никаких! Ну как это может быть? Как будто старый сам себя задушил. И неизвестно, где именно.

Мне сильно не понравилось то, что на меня накатывало здесь время от времени. Если бы я не знал точно, что спал в это время в своей постели, то и сам бы засомневался: не я ли убил лирника и профессора, настолько живыми и чёткими были мои ощущения.

И пугали злоба и ненависть, с которыми я на них набрасывался в своих снах.

Может, телепатия? Каким-то мистическим образом чувства убийцы передаются мне, когда я сплю? Или это предвидение?

Знать бы точно, во сколько посещали меня эти сны… и во сколько точно происходили убийства.

И как назло, не с кем поговорить. Момо меня просто не поймёт, он человек простой и конкретный. Мать? Ей и так несладко, нагружать её ещё и моими странными снами… нет. Да и сколько лет мы прожили в разлуке, я её и не знаю толком теперь. Был бы жив отец, можно было бы с ним посоветоваться. Наверное. Я плохо его помню, на самом деле — точнее, помню таким, каким он был по отношению к сорванцу-подростку, а каким он был бы сейчас — не знаю вовсе.

Да мне вообще никогда не с кем было поговорить по душам, с тех пор, как я сбежал из Алунты. В Германии это в принципе не принято, даже в семье, как мне кажется: по крайней мере, в моей семье точно. Жасслин бы только плечами пожала в недоумении, начни я с ней обсуждать такие вещи; в лучшем случае отправила бы к психоаналитику (а в худшем — к психиатру). Дочкам самим от меня нужна была помощь и поддержка, по большей части материальная: купи то, купи сё…