Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Я не чувствовал больше ни малейшего утомления. Поцелуи Аврелии зажгли во мне новую жизненную силу. Мне казалось, что именно теперь открылась передо мною торжественная тайна бытия. Действительно, передо мной раскрылась дивная тайна любви. Я находился в апогее моей жизни.

Надлежало спуститься оттуда и выполнить то, что было решено волею Провидения. Вот именно этот период и охватил меня грезою божественного блаженства, когда я принялся записывать случившееся со мною после того, как я увиделся опять с Аврелией. Я просил тебя, чуждого мне незнакомца, который прочтет когда-либо эти строки, воскресить в своей памяти самый пышный расцвет твоей собственной весны. Тогда только, читатель, поймешь ты неутешную скорбь монаха, поседевшего в раскаянии и сокрушении о своих грехах, тогда только ты сможешь понять горечь его сетований! Еще раз прошу тебя воскресить в твоей душе этот дивный, заветный период, и тогда мне незачем будет тебе описывать, до какой степени любовь Аврелии преобразила меня и все окружающее, как мой воспрянувший дух оказался в состоянии созерцать и воспринимать жизнь в жизни и как переполняло меня чувство небесной радости. Ни одна мрачная мысль не проносилась в моей душе. Любовь Аврелии омыла все мои грехи. Мало того, во мне возникло каким-то дивным образом непоколебимое убеждение, что вовсе не я совершил в замке барона Ф. все эти злодейские преступления. Мне казалось, что не я убил Евфимию и Гермогена, а сумасшедший монах, с которым я встретился в доме лесничего. Все, что я рассказывал лейб-медику герцога, казалось мне теперь не ложью, а фактически верным сплетением таинственных событий, являвшихся непонятными для меня самого.

Герцог встретил меня как неожиданно нашедшегося друга, которого считали уже погибшим. Этим определилось общее настроение двора по отношению к моей особе, так как все считали долгом сообразоваться с мнением герцога. Одна только герцогиня относилась ко мне недоверчиво и холодно. Впрочем, и ее обращение со мною стало как будто мягче, чем прежде.

Аврелия с детской наивностью беззаветно отдавалась своему чувству. Ее любовь не содержала, впрочем, в себе ничего греховного, что следовало бы скрывать от света. Точно так же и я был не в силах хоть сколько-нибудь маскировать чувство, в котором одном и заключалась теперь моя жизнь. Всем бросались в глаза мои отношения к Аврелии, но никто не говорил о них, так как многозначительные взгляды герцога свидетельствовали, что если он не станет поощрять нашей любви, то во всяком случае не намерен ставить ей какие-либо препятствия. При таких обстоятельствах я часто виделся с Аврелией, иногда даже без свидетелей. Я заключал ее в объятия, и она отвечала при этом на мои поцелуи, но, чувствуя, как она дрожит в девственном целомудренном страхе, я в свою очередь тоже не мог предаться греховной похоти. Каждая преступная мысль словно замирала в дивном трепетном волнении, наполнявшем тогда мою душу. Аврелия, по-видимому, даже не подозревала опасности. В действительности этой опасности для нее и не существовало. Иногда, когда мы сидели с ней одни в комнате и она сияла небесной своею прелестью, страстное пламя любви готово было уже вспыхнуть у меня всепожирающим огнем вожделения, но ей достаточно было остановить на мне кроткий целомудренный взор, чтобы я почувствовал, что небесное милосердие дозволяет мне, кающемуся грешнику, здесь, на земле, общение с настоящей святою. Мне чудилось, что это была не Аврелия, а святая Розалия. Я падал к ее ногам и громко восклицал:

— О, святая! Простишь ли ты земную любовь, которую я питаю к тебе в сердце своем?

Она протягивала тогда мне руку и говорила нежным, кротким голосом:

— Я и в самом деле хочу быть благочестивой девушкой, но я вовсе не святая и очень тебя люблю.

Мне пришлось несколько дней не видеть Аврелии, она уехала вместе с герцогиней в соседний увеселительный замок. Я не мог дольше выносить эту разлуку и помчался туда же. Приехав поздно вечером в замок, я встретил в саду горничную, от которой и узнал, где именно находилась комната Аврелии. Потихоньку растворив дверь, я вошел туда. Какой-то душный воздух, проникнутый чудным благоуханием цветов, пахнул на меня. Я почувствовал странное опьянение. Во мне воскресли воспоминания, точно в смутном сновидении. Как будто это комната Аврелии в замке барона, где я… Как только мелькнула у меня в голове эта мысль, мне показалось, будто позади меня поднимается чья-то мрачная фигура, и в глубине моей души раздался возглас: «Это Гермоген». Я в ужасе бросился вперед. Дверь спальни Аврелии была только притворена. Девушка стояла на коленях спиною ко мне перед табуретом, на котором лежала раскрытая книга. Обуреваемый страхом, я невольно оглянулся, но позади никого не было. Опасения мои рассеялись, и, вне себя от восторга, я воскликнул: «Аврелия! Аврелия!» Она быстро обернулась, и, прежде чем она успела встать, я уже нагнулся к ней и крепко ее обнял. «Леонард, любимый мой», — тихо шептала она. Тогда закипело и разгорелось в моем сердце бешеное вожделение дикой, греховной, плотской страсти. Аврелия бессильно лежала в моих объятиях. Волосы ее распустились и падали волной мне на плечо. Молодая девственная грудь обнажилась. Аврелия тяжело дышала, а я был уже совершенно вне себя. Я поднял Аврелию, и она казалась мне охваченной какою-то странной неведомой силой. Глаза девушки горели несвойственным ей огнем, и она все пламеннее отвечала на мои бешеные поцелуи. Вдруг позади нас раздался шорох, вызванный словно движением могучих крыльев, и по комнате пронесся точно предсмертный крик человека, раненого насмерть. «Гермоген!» — воскликнула Аврелия и, лишившись чувств, выскользнула из моих объятий. Почти обезумев от ужаса, я бросился бежать и в сенях встретился с герцогиней, возвращавшейся с прогулки. Бросив на меня серьезный взгляд, она сказала:

— Мне очень странно видеть вас здесь, господин Леонард.

В одно мгновение мне удалось справиться со своим волнением, и я ответил, быть может, более резко, чем следовало, что бывают случаи, когда всякая борьба оказывается тщетной, а неуместное становится единственно возможным и наиболее пристойным.

Я быстро шел темною ночью обратно к герцогской резиденции, и мне казалось, будто рядом со мною кто-то бежит, нашептывая: «Я… я… всегда с тобою… братец Медард…» Оглядываясь кругом, я убеждался, что двойник создан лишь моим воображением, но все-таки не мог отрешиться от этого ужасного создания собственной фантазии. В конце концов я ощутил даже потребность заговорить с ним и рассказать, что вел себя опять как настоящий дурак и позволил сумасшедшему Гермогену запугать себя. Несмотря на все это, святая Розалия будет моей, окончательно моей. На то ведь я и монах, торжественно постригшийся в иноческий чин! Мой двойник принялся хохотать и стонать по своему обыкновению и затем проговорил, запинаясь: «Смотри же только… по…торо…пись…» — «Ничего, обожди немного, дружок, — продолжал я. — Все у нас окончится надлежащим образом. Очевидно, я нанес Гермогену не такой удар, как следовало бы. У него ведь на шее такой же проклятый крестообразный рубец, как и у нас обоих, но все-таки нож мой остер и ловко колет». — «Хи… хи… хи… Смотри же, на этот раз не промахнись!..» С этими словами голос моего двойника замер в шуме утреннего ветра, поднявшегося пред могучей волною огненного пурпура, охватившею весь восток.