Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Я только что успел вернуться к себе на квартиру, как меня потребовали к герцогу. Он встретил меня очень приветливо.

— Не стану скрывать от вас, господин Леонард, — сказал он, — что вы сумели приобрести мою привязанность и что мое доброжелательство к вам превратилось в настоящую дружбу. Мне не хотелось бы вас потерять, а между тем я искренне желал бы видеть вас счастливым. Кроме того, вы заслуживаете вознаграждения за все, что вам пришлось вынести. Кстати, знаете ли вы, господин Леонард, кто именно возбудил весь этот ужасный процесс и выступил против вас обвинителем?

— Не знаю, ваше высочество.

— Баронесса Аврелия. Вас это, по-видимому, удивляет? Да-с, баронесса Аврелия собственною своей персоной. Представьте себе, что она приняла вас за капуцина. — При этих словах он громко расхохотался. — Клянусь богом, что если вы капуцин, то самый милейший, какого случалось когда-либо видеть кому-нибудь. Скажите мне откровенно, господин Леонард, неужели вы действительно монах?

— Не знаю, право, какой злой рок заставляет считать меня за монаха, который…

— Не трудитесь продолжать, я ведь не инквизитор, и мне было бы сердечно жаль, если бы вас связывал монашеский обет. Перейдемте, однако, прямо к серьезному делу. Скажите мне совершенно искренне, неужели вы не желали бы отомстить баронессе Аврелии за содеянное ею вам зло?

— Разве может в груди какого-либо человека возникнуть чувство мести к такому дивному существу?

— Вы любите Аврелию?

Задавая этот вопрос, герцог серьезно и пристально смотрел мне прямо в глаза. Я молча прижал руку к груди. Герцог продолжал:

— Знаю, что вы почувствовали любовь к Аврелии с того самого мгновения, как она вышла с герцогиней в первый раз сюда, в залу. Вы любимы взаимно, и притом с такою страстностью, возможности которой я не подозревал у этой наивной девочки, почти ребенка. Она живет вами. Я узнал об этом от самой герцогини. Поверите ли, что после вашего ареста Аврелия пришла в отчаяние. Бедняжка слегла в постель и была почти при смерти. Она считала вас тогда убийцей своего брата, а потому ее скорбь казалась нам совершенно непонятной. Теперь нам стало ясно, что она даже и тогда вас любила. Видите ли, господин Леонард или, точнее, господин фон Кржчинский, вы — дворянин, и я решил устроить вас при дворе так, чтобы вам жилось здесь хорошо. Вы обвенчаетесь с Аврелией. Через несколько дней мы отпразднуем обручение, и я сам буду у вас посаженым отцом.

Я стоял молча, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.

— Прощайте, господин Леонард! — воскликнул герцог и, дружески подмигнув мне, вышел из комнаты.

Аврелия станет моею женою! Женою преступного монаха! Нет, какая бы участь ни ожидала бедняжку, но этого не могут желать даже и мрачные силы ада! Эта мысль зародилась в моей душе и победила все, что пыталось было ей сопротивляться. Я чувствовал необходимость немедленно же принять окончательное решение, но тщетно старался придумать средство без боли расстаться с Аврелией. Мысль не видеть ее была для меня невыносима, но, с другой стороны, предположение, что Аврелия сделается моей женой, наполняло меня непонятным для меня самого чувством негодования и отвращения. У меня возникло совершенно явственное предчувствие, что если преступный монах вздумает стать перед алтарем и святотатственно нарушит обет, данный им Богу, ему явится таинственный живописец. Я знал, что он предстанет мне уже не в виде кроткого утешителя, каким являлся в тюрьме, а как вестник мести и гибели — подобно тому, как он предстал моему отцу Франческо во время бракосочетания. Я навлеку на себя позор, гибель и в здешнем мире, и в будущем. Вместе с тем, однако, из глубоких недр моего духа раздавался неведомый голос: «А все-таки Аврелия должна быть твоею. Робкий безумец! Разве ты можешь изменить приговор, произнесенный над вами судьбою?» Затем как будто другой голос восклицал: «На колени, слепец. Раскайся в преступных твоих помыслах! Она ни под каким видом не может быть твоею. Это святая Розалия, а ты помышляешь осквернить ее объятиями земной любви!» Таким образом, в борьбе двух таинственных грозных сил, ареною для которой являлась собственная моя душа, я колыхался, как челнок, захваченный сильным волнением. У меня не было ни мысли, ни предчувствия о том, как именно следует поступить, чтобы избегнуть гибели, угрожавшей мне со всех сторон. Прежнее возбужденное настроение, во время которого все события предшествовавшей жизни, а в особенности роковое пребывание в замке барона Ф., казались тяжелым сном, совершенно рассеялось. Теперь мною овладело мрачное отчаяние, и я видел в самом себе лишь низкого сластолюбца и злодея. Все, что я рассказывал судье и лейб-медику, представлялось мне теперь бессвязной, плохо придуманной ложью, а не откровением свыше, подсказанным мне внутренним голосом, как я пытался перед тем уверить себя.

Углубившись в себя, не замечая и не слыша ничего, происходившего вокруг меня, шел я однажды по улице. Громкий возглас кучера и стук колес экипажа вернули меня к действительности и заставили отскочить в сторону. Карета герцогини промчалась мимо. Лейб-медик нагнулся из дверец и дружески многозначительно кивнул мне, предлагая зайти к нему на квартиру. Мгновение спустя он выскочил из экипажа и, взяв меня под руку, потащил за собою со словами:

— Я только что приехал от Аврелии и должен вам многое порассказать.

Как только мы вошли к нему в комнату, он воскликнул:

— Вы, сударь, человек слишком уж пылкий и неосторожный! Разве можно поступать таким образом? Вы предстали перед Аврелией совершенно неожиданно, словно привидение. Нервы у нее не из особенно крепких, и она после того захворала. — Заметив, что я побледнел, врач прибавил: — Положим, серьезного вреда от этого не произошло: она уже настолько поправилась, что гуляла сегодня в саду, а завтра вместе с герцогиней вернется в резиденцию. Про вас, милейший Леонард, Аврелия много говорила. Она хочет увидеться с вами, чтоб извиниться, так как думает, что показалась вам глупой и странной.

Припоминая то, что произошло между нами в загородном замке, я положительно не знал, как надлежало мне истолковать эти слова Аврелии.

Врачу были, по-видимому, известны намерения герцога относительно меня. Он дал мне это ясно понять и благодаря заразительной своей жизнерадостности рассеял мрачное мое настроение, так что наш разговор сделался под конец очень веселым. Он описал мне еще раз, в каком виде застал Аврелию. Подобно ребенку, который не может оправиться после тяжелого сна, она лежала на софе с полузакрытыми глазами, улыбавшимися сквозь слезы, и, склонив голову на руку, жаловалась ему на болезненные свои галлюцинации. Он повторял ее слова, подражая голосу застенчивой девушки, прерываемому легкими вздохами, и, выставляя некоторые из ее жалоб в шутливом виде, сумел несколькими смелыми ироническими штрихами до такой степени ясно очертить грациозный ее образ, что он стоял передо мною совершенно как живой, весело улыбающийся. В качестве контраста с Аврелией лейб-медик изобразил также герцогиню с величественной ее важностью. Это мне показалось еще забавнее.