Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Мне разрешалось теперь в определенные часы выходить в сад, где я встречал иногда страшных, исхудавших, словно скелеты, мертвенно-бледных больных, гулявших в сопровождении братьев милосердия. Однажды, собираясь уже вернуться в свою комнату, я встретился с длинным худощавым мужчиной в странном плаще землисто-желтого цвета. Двое монахов вели его под руки, а он после каждого шага выделывал курьезный прыжок и пронзительно присвистывал. Я с изумлением остановился, но провожавший меня монах быстро увлек меня за собою, восклицая:

— Уйдемте поскорее отсюда, брат Медард. Вам не годится смотреть на такие сцены.

— Ради бога, скажите мне, как могли вы узнать мое имя? — воскликнул я с такой горячностью, которая отчасти даже встревожила моего спутника.

— Что же тут удивительного, что мы его знаем, — возразил он. — Человек, доставивший вас сюда, сообщил нам ваше имя и звание. Мы так и записали вас в больничную книгу: «Капуцин Медард из монастыря в Б.».

Дрожь пробежала по всему моему телу. Я, однако, успокоился, сообразив, что кто бы ни был незнакомец, доставивший меня в больницу, и как бы ни был он обстоятельно знаком с ужасной моей тайной, но все-таки он не желал мне ничего дурного. Он позаботился, наоборот, поместить меня в больницу. Во всяком случае, я был ведь не в тюрьме.

Стоя у открытого окна и вдыхая в себя полной грудью великолепный теплый воздух, который словно проникал все мое существо и вливал в меня новую жизнь, я увидел маленького сухощавого человечка с островерхой шляпенкой на голове и в плохоньком полинявшем плаще. Человек этот взбирался по парадной лестнице, но не так, как делали это обыкновенные смертные, а бегом и вприпрыжку. Увидев меня, он начал размахивать шляпой к посылать мне воздушные поцелуи. Он показался мне знакомым, хотя я и не мог еще хорошенько рассмотреть черты его лица. Прежде чем я успел сообразить, кто он такой, человечек этот исчез за деревьями. Минуту спустя послышался стук в мою дверь, я отворил, и в комнату вошел тот самый человечек, которого я видел в саду.

— Шенфельд! — вскричал я с изумлением. — Шенфельд, скажите ради бога, как вы попали сюда?

Действительно, это был полоумный парикмахер из имперского торгового города — тот самый, который спас меня тогда от большой опасности. Он принялся вздыхать и, скорчив смешную гримасу, чтобы изобразить глубокое горе, объявил:

— Ах, ваше преподобие, неужели вы думаете, что я покинул бы насиженное место, если б меня не вышвырнула оттуда злая судьба, преследующая всех гениев. Я вынужден был бежать вследствие убийства…

— Убийства?.. — прервал я его взволнованным тоном.

— Убийства! — повторил он. — Однажды в порыве неудержимого гнева я позволил себе умертвить левую бакенбарду молодого коммерции советника и нанес опасную рану правой его бакенбарде…

— Прошу вас, — прервал я его, — оставьте эти глупые шутки! Говорите со мной серьезно и рассудительно или же оставьте меня в покое.

— Хорош же ты, как я вижу, отец Медард! — возразил парикмахер, внезапно сделавшись совершенно серьезным. — Теперь, выздоровев, ты хочешь меня отослать, а между тем, пока ты хворал, мне приходилось быть безотлучно с тобою. Мы даже спали тогда вместе вот на этой кровати.

— Что все это значит? — вскричал я, пораженный его словами. — И с чего это вздумали вы называть меня Медардом?

— Потрудитесь, сударь, осмотреть подкладку на правой поле вашей рясы, — с усмешкой заметил он мне.

Я взглянул на подкладку и оцепенел от изумления и страха. Там было действительно вышито мое имя. И вообще внимательный осмотр убедил меня, что это была та самая ряса, которую я спрятал в дупло дерева во время бегства из замка барона Ф. Заметив мое смущение, Шенфельд многозначительно улыбнулся, приложил к носу указательный палец, поднялся на цыпочки и начал пристально глядеть мне в глаза. Видя, что я молчу, он заговорил медленно и с расстановкой, тщательно обдумывая каждое слово.

— Вы, очевидно, удивляетесь надетому на вас прекрасному костюму. Между тем он совершенно вам впору и сидит как нельзя лучше. С позволения сказать, он идет вам гораздо лучше, чем даже костюм орехового цвета с таковыми же скромными пуговками, в который вас нарядил мой мудрый, глубокомысленный приятель, справедливо считающий себя великим художником по части портняжьего искусства… Знайте же, что я сам… непризнанный изгнанник Пьетро Белькампо, прикрыл этим костюмом вашу наготу. Да-с, отче Медард, вы были, нельзя сказать, чтоб очень авантажны, так как вместо пальто, брюк, жилета и английского фрака смиренно довольствовались тогда собственной кожей. О сколько-нибудь приличной прическе у вас не могло быть и речи: вам, очевидно, заблагорассудилось вторгнуться в область моего искусства и расчесывать волосы, которые я вам подстриг во вкусе Каракаллы, десятизубым гребнем, выросшим у вас на руках!

— Прошу вас, Шенфельд, говорить со мной серьезно, не вдаваясь в глупые шутки.

— Меня, сударь, зовут Пьетро Белькампо! — воскликнул он, совершенно рассердившись. — Да-с, Пьетро Белькампо, — по крайней мере здесь, в Италии! Не мешает знать тебе также, Медард, что я имею честь быть воплощением глупости и должен всюду следовать за тобою, чтобы являться на помощь твоему уму. Понимаешь ты или нет, в чем именно тут суть дела, но только именно в глупости и заключается для тебя спасение. Рассудок твой сам по себе — нечто совершенно несчастное. Он не в состоянии держаться на ногах и ежеминутно падает, как маленький ребенок, не выучившийся еще ходить. Вот если глупость придет к нему на помощь, тогда еще дело у него оказывается в шляпе. Она все-таки поставит его опять на ноги и приведет надлежащим порядком куда следует — то есть в сумасшедший дом. Мы с тобою, отче Медард, благополучно туда и добрались!

Я содрогнулся, припоминая страшные лица больных, прогуливавшихся по саду, а в особенности подпрыгивавшего с каждым шагом человека в плаще серовато-желтого цвета. Я нисколько не сомневался, что Шенфельд в сумасбродных своих речах сказал мне чистую правду.

— Да, братец Медард, — продолжал величественным тоном Шенфельд, приправляя свою речь энергичными жестами, — да, возлюбленный мой братец во Христе, глупость здесь, на земле, является поистине властной царицей умов. Что касается рассудка, то этот ленивый ее наместник не заботится ни о чем, происходящем за границами его царства. Для развлечения он, разумеется, устраивает на плацу парады и разводы своим войскам, но этим и ограничивается боевое их воспитание, а потому в случае нападения внешнего врага они оказываются совершенно беспомощными. То ли дело глупость. Она, как подобает настоящей царице, является всенародно с музыкой! Ее встречают бурными приветственными возгласами, свидетельствующими о неподдельной всенародной радости. Все ее вассалы подымаются с тех мест, куда их запер рассудок, отказываясь стоять, сидеть и лежать по указаниям этого сухого педанта, разыгрывающего роль гувернера. Просматривая их списки, он говорит: «Однако глупость отняла у меня лучших питомцев: они сбежали или, выражаясь вежливее, сошли с ума». Ты скажешь, пожалуй, братец Медард, что это игра слов, но ведь эта игра является в руках глупости как бы раскаленными парикмахерскими щипцами, которыми она сгибает мысли и завивает их в изящные локоны.