Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Утренний рассвет только что начинал пробиваться нежными лучами сквозь разноцветные стекла. Один из послушников подметал пол в сенях. Близ боковых дверей, в которые я вошла, находился алтарь, посвященный св. Розалии. Произнеся перед ним краткую молитву, я направилась к исповедальне, в которой увидела монаха. «Помогите мне, Небесные Силы», — мысленно взмолилась я. Действительно это был Медард. В этом не было никакого сомнения. Мне объяснила это неведомая могучая сила. Исполненная безумным страхом и любовью, я все же чувствовала, что меня может спасти только мужество. Я принесла ему самому покаяние в греховной моей любви к человеку, посвятившему себя Богу. Даже больше: в это мгновенье мне показалось, будто я в безысходном отчаянии часто уже проклинала священные узы, связывавшие моего возлюбленного. «Ты, Медард, ты — тот человек, которого я так неизреченно люблю», — были последние слова, которые я могла еще выговорить. Вслед за тем благодетельные утешения религии, словно небесный бальзам, потекли из уст монаха, который внезапно перестал мне казаться Медардом. А затем старый паломник взял меня за руку и медленно провел к главному выходу из церкви. Речи его были святые и возвышенные, но они навеяли на меня сон, как на ребенка, которого убаюкивают нежным пением. Я лишилась сознания и, очнувшись, увидела себя на диване в своей комнате. «Слава Богу, кризис счастливо миновал, и она поправляется», — воскликнул чей-то голос. Это говорил врач моему отцу. Мне объяснили, что меня нашли утром на этом самом диване в состоянии какого-то оцепенения и думали, что со мною сделался смертельный нервный удар. Как видишь, исповедь у монаха Медарда была в сущности лишь мечтою, вызванной чересчур взволнованным моим состоянием. Вероятно, святая Розалия, к которой я часто прибегала в своих молитвах и перед образом которой молилась даже и в своей грезе, заставила все это мне представиться, чтобы я могла спастись из сетей, расставленных мне лукавым искусителем. Безумная любовь к обманчивому призраку в монашеской рясе исчезла из моей души. Я совершенно оправилась и могла весело и непринужденно вступить в окружающую меня радостную жизнь. Праведный Боже, мне было еще раз суждено встретиться с этим ненавистным монахом, и он нанес мне страшный, чуть не смертельный удар. Однажды, вернувшись из города в замок, я встретила там монаха и тотчас же узнала в нем Медарда, перед которым исповедовалась в мечтательной своей грезе. «Это тот самый дьявол, с которым говорила матушка. Берегись, сестра, берегись! Он хочет поймать тебя в свои сети», — постоянно твердил мне злополучный Гермоген. Я не нуждалась в его предостережениях. С первого же мгновенья, когда монах остановил на мне взор, сверкавший преступным желанием, а затем в лицемерном экстазе призвал св. Розалию, я почувствовала к нему непреодолимый ужас. Тебе, моя дорогая матушка, известны подробности странных событий, которые произошли после того у нас в замке. Я вынуждена, однако, сознаться, что этот монах являлся для меня в высшей степени опасным. В глубине моей души шевелилось чувство, подобное тому, под влиянием которого зародилась у меня впервые мысль о грехе, против которого я должна была бороться. Эта борьба была далеко нелегка. В иные мгновенья я, ослепленная этим чувством, доверчиво слушала лицемерно-благочестивые речи монаха. Мне даже казалось, будто все его существо наполнено божественным светом, способным воспламенить чистую любовь. Каждый раз, однако, он с преступным коварством умел, даже в минуты благочестивого восторга, раздувать во мне пламя страсти, исходившее, очевидно, из ада. Святые, которым я усердно молилась, послали мне ангела-хранителя в образе моего брата.

Вообрази же теперь, милая матушка, мой ужас, когда здесь, в тот самый день, когда я появилась при дворе, ко мне подошел человек, в котором я, несмотря на светский его костюм, с первого же взгляда узнала монаха Медарда. Увидав его, я лишилась чувств и, очнувшись на руках герцогини, воскликнула: «Это он, — он, убийца моего брата!» — «Да, это он! — подтвердила герцогиня. — Это переодетый монах Медард, бежавший из монастыря. Необычайное его сходство с Франческо объясняется тем, что Франческо его родной отец»… Помогите мне, Силы Небесные!.. В то самое мгновенье, когда я пишу эти строки, в жилах моих стынет от ужаса кровь. Я вспоминаю, что на портрете, с которым разговаривала моя мать, был изображен Франческо, и что мучивший меня призрак монаха имел те же самые черты. Исповедуясь во время охватившей меня дивной грезы перед Медардом, я сейчас же узнала в нем портрет Франческо. И действительно, Медард, сын Франческо — тот самый Франц, которому ты, добрая моя матушка, дала благочестивое воспитание, но оно не спасло его, однако, от греха и преступления. Не понимаю, что могло связывать мою мать с этим Франческо. Отчего скрывала она у себя его портрет и при виде его предавалась как бы воспоминаниям о минувшем счастливом времени? Каким образом могло случиться, что Гермогену чудился в этом портрете дьявол, и что послужило основой к моим собственным странным греховным мечтам? Мне кажется, будто я утопаю опять в предчувствиях и сомнениях. Праведный Боже, удалось ли мне в самом деле избегнуть злого наваждения, опутавшего было меня своими сетями? Нет, я не могу писать больше. Вокруг меня словно сгустился непроницаемый мрак, сквозь который не просвечивает ни одной благодетельной звездочки, способной указать мне надлежащий путь…»

Несколько дней спустя.

«Нет, мрачные предчувствия не должны отуманивать светлые солнечные дни, выпавшие теперь на мою долю. Отец Кирилл, как мне известно, сообщил уже тебе, дорогая матушка, какой плохой оборот приняло сперва для Леонарда судебное преследование, возбужденное против него по моему настоянию. Я слишком поторопилась признать в нем преступного монаха, и необдуманная моя поспешность чуть не оказалась роковою для человека, которого я люблю теперь всеми силами своего сердца. Ты знаешь также, что настоящий Медард попался в руки правосудия, что его, быть может, притворное, помешательство, по-видимому, совсем прошло, что он сознался в своих преступлениях, за которые ждет его суровая кара, и что… Не стану, впрочем, продолжать, так как позорная участь преступника, который ребенком был так тебе дорог, без сомнения, болезненно поразит твое сердце. При дворе все время говорили об этом замечательном процессе. Леонарда считали хитрым закоренелым преступником, так как он отпирался решительно ото всего. Видит Бог, что эти речи часто пронзали мне сердце, словно удары ножа. Таинственный голос, раздававшийся в моей душе, твердил: «Он невиновен, и его невиновность не замедлит выясниться». Я чувствовала к нему глубочайшее сострадание и вынуждена была сознаться перед самой собой, что его образ, как только я его припоминала, вызывал во мне чувство, убивавшее во мне всякие сомнения. Да, я его любила, несказанно любила еще в то время, когда все считали его злодеем. Я ждала чуда, которое должно было спасти его и меня: если бы Леонард погиб от руки палача, я бы этого не пережила. Чудо это свершилось: он невиновен, любит меня и скоро станет всецело моим. Таким образом, предчувствие, которое возникло у меня в раннем детстве и которым враждебные силы хотели воспользоваться для моей погибели, воплотилось в блаженную действительность. Благослови же меня и моего жениха, дорогая матушка! Как бы хотелось счастливой твоей дочери выплакать свою радость на твоем сердце! Леонард очень похож на Франческо, но, кажется, выше ростом, а также отличается от Франческо и монаха Медарда своеобразным характерным выражением, свойственным его национальности (ты ведь знаешь, что Леонард — поляк). Вообще было в высшей степени безрассудно принять хоть на минуту остроумного, ловкого красавца Леонарда за беглого монаха. Тем не менее страшные события в нашем замке произвели на меня такое ужасное впечатление, что часто и теперь, когда Леонард неожиданно входит ко мне в комнату и останавливает на мне свой взор, — а глаза его, увы, так похожи на глаза Медарда, — меня охватывает трепет, и я рискую ребяческим своим поведением оскорбить его. Мне думается, что только благословение священника перед алтарем разгонит мрачные призраки, которые и теперь еще бросают тень на мою жизнь. Помяни же меня и моего жениха в благочестивых твоих молитвах, дорогая матушка! Герцог желает, чтобы наша свадьба состоялась в непродолжительном времени. Я напишу тебе, когда будет назначен день бракосочетания, чтобы ты могла тогда мысленно благословить свою дочь в такую торжественную и важную минуту ее жизни…»