Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

— Меня сердечно радует, ваше преподобие, — начал он, — что вы не утратили еще способности к жизнерадостному веселью. Будучи свидетелем ваших беспримерно благочестивых молитв и сокрушенного покаяния, я, право, ни за что бы не поверил, чтобы вы могли смеяться над подобными дурачествами.

При словах аббата мне стало почему-то стыдно за свою веселость, и я ответил, тотчас же. впрочем, раскаявшись в своем увлечении:

— Поверьте, господин аббат, что того, кто мужественно плыл по бурным волнам капризного житейского моря, никогда не покинут силы: он вынырнет из самых мрачных пучин и опять бодро поднимет голову.

Глаза аббата загорелись, и, гневно взглянув на меня, он заметил:

— Ого, как ловко вы подыскали сравнение и расписали все по пунктам! Теперь, мне кажется, я совершенно понял вас и должен сознаться, что восторгаюсь вами до глубины души.

— Не знаю, право, сударь, как бедный кающийся монах мог возбудить в вас подобное восхищение!

— Прекрасно, почтеннейший. Входите, входите снова в свою роль! Вы ведь нынче любимец папы?

— Его святейшеству, наместнику Христа Спасителя, угодно было только почтить меня аудиенцией. Во прахе склонялся я перед ним, выказывая почтение, приличествующее сану, дарованному ему Всемогущим, который нашел, что того заслуживает небесно-чистая добродетель сердца Его избранника.

— Вижу, что ты — достойный вассал у трона владыки, увенчанного тройной короной, и мужественно будешь исполнять обязанности твоего звания. Во всяком случае, теперешний наместник Христа — сокровище добродетели перед Александром Борджа, хотя, впрочем, и тут можно ошибиться в расчете. Однако все же играй свою роль. То, что началось так бодро и весело, не замедлит окончиться надлежащей развязкой. Счастливо оставаться, почтеннейший!

Аббат скрылся с резким презрительным смехом, а я, оцепенев, стоял на прежнем месте. Сопоставив его последние слова о папе с моими собственными наблюдениями, я понял, что этот наместник Христа ни в коем случае не был героем, победителем в борьбе с диким зверем преступления и порока. Также я должен был убедиться самым ужасным, горьким образом, что по крайней мере в глазах более развитой части общества мое покаяние казалось лицемерным стремлением возвыситься какими-либо путями над толпой. Уязвленный до глубины души, я возвратился в монастырь и, уединившись в пустую церковь, стал горячо молиться. С моих глаз точно спала завеса. Я увидел теперь обольщения дьявола, пытавшегося сызнова уловить меня в свои сети, — увидел свою греховную слабость и грозившую мне Божескую кару. Я сознавал, что спасти меня может лишь поспешное бегство, и решил с рассветом пуститься в путь. Почти совсем уже стемнело, когда у ворот монастыря раздался громкий звонок. Вслед за тем в мою келью вошел брат-привратник и сообщил, что какой-то странно одетый человек настоятельно желает переговорить со мною. Я вышел в приемную и увидел поджидавшего меня Белькампо. Он, по своему обыкновению, как безумный подскочил ко мне, схватил меня за плечи и поспешно увлек в дальний угол.

— Медард, — начал он тихо и торопливо. — Медард, что бы ты ни делал, стараясь сгубить себя вконец, глупость летит за тобою на крыльях западного, южного, юго-западного и, кто его знает, какого там еще ветра. Она схватывает тебя и вытаскивает из пропасти, если оттуда торчит хоть кусочек твоей рясы! О, Медард! Познай же это — познай, наконец, что такое дружба! Пойми, на что способна любовь! Вспомни, возлюбленный капуцин, о Давиде и Ионафане!

— Я восхищался вами как Голиафом, — вставил я в речь болтуна. — Во всяком случае, скажите скорее, зачем вы пришли сюда? Что привело вас ко мне?

— Безумная любовь к тому самому капуцину, которому однажды я уже привел в порядок голову, — капуцину, который бросал пригоршнями дукаты с кровавым отблеском, водился с отвратительными привидениями и, поубавив малую толику людей, собирался совершенно по-мещански или, вернее, по-барски жениться на прекраснейшей в мире девушке!

— Замолчи! — вскричал я. — Замолчи же, говорят тебе! Я тяжко раскаиваюсь во всем, в чем упрекаешь ты меня с такою преступною шутливостью!

— О, сударь! — продолжал Белькампо, — Неужели еще так чувствительно то место, в которое вам нанесла глубокую рану преисподняя сила? Ну, в таком случае вы еще не вполне исцелились. Однако я буду кроток и тих, как благонравное дитя, — обуздаю себя, не стану больше прыгать ни в прямом, ни в переносном смысле и только скажу вам, дорогой мой капуцин, что я так нежно привязан к вашему преподобию главным образом благодаря возвышенному вашему сумасбродству. Считая вообще полезным, чтобы каждый сумасбродный принцип жил и процветал на земле насколько возможно долго, я спасаю тебя от всякой смертельной опасности, в которую ты попадаешь очертя голову. Из своего кукольного театра я подслушал разговор, касающийся тебя. Папа хочет возвести твою милость в настоятели здешнего капуцинского монастыря, а затем сделать тебя своим духовником. Беги, скорее беги из Рима, так как здесь подкарауливают тебя кинжалы убийц. Я даже знаю браво, которому поручено отправить тебя в Царствие Небесное. Ты стоишь поперек дороги нынешнему духовнику папы, доминиканцу, и всем его приверженцам. Уже к завтрашнему утру тебя не должно быть здесь.

Я был так озадачен этим сообщением, что едва заметил, как смешной Белькампо прижимал меня к своему сердцу и наконец распрощался со мною с обычными своими странными гримасами и прыжками. После полуночи неожиданно раздался скрип наружных ворот и глухой стук колес по мостовой монастырского двора. Вслед за тем постучали в дверь моей кельи. Открыв ее, я увидел на пороге патера гвардианского ордена, за которым следовал закутанный с ног до головы человек с факелом в руках.

— Брат Медард, — обратился ко мне гвардианец, — умирающий ждет от вас пастырского утешения и соборования. Исполните то, что повелевает вам долг. Следуйте за этим человеком. Он проводит вас куда следует.

Мое сердце сжалось от такого ужасного и тяжелого предчувствия, как если б меня самого приговорили к смерти. Однако я не смел уклониться от исполнения обязанности и последовал за своим таинственным провожатым, который, открыв дверцы кареты, втолкнул меня в нее. Двое мужчин, находившихся в карете, посадили меня между собою. Я спросил, куда меня везут и кого именно я приглашен напутствовать. Ответа не последовало. В глубоком молчании ехали мы по бесконечному лабиринту римских улиц. Я предполагал уже, что мы находились за городом, когда догадался по шуму колес, что мы проехали в ворота и снова покатили по мостовой. Наконец экипаж остановился. Мне связали руки и опустили на лицо грубый капюшон.