Сергей Смирнов - Солнце для мертвых [сборник]

(Холодное солнце, солнце мертвых, защитит его. Ранней весной этот домик сгорит дотла от случайно или намеренно брошенной в сухую траву спички).

Он поднял тело Бэ-Вэ, накинул на него старый плащ, висевший на гвозде, закутал его, как смог, и вышел под синее солнце.

Он шел по следам Андрея, не испытывая никаких чувств, кроме чувства долга. Он не знал, что Андрей уже поймал на шоссе машину и сейчас мчится в город, чтобы успеть спрятаться там, затеряться среди нескольких сотен тысяч людей, живых, подобно ему.

Мертвец не взволновался бы, даже если бы и узнал это.

Он вышел на шоссе и пошел тем же путем, каким пришел. Когда по правую сторону показалось старое кладбище, он пересек шоссе, поднялся по железнодорожной насыпи, вошел под засыпанные снегом деревья.

Среди могил, скрытых черным снегом, он отыскал уютное местечко. Там, под елью, он бережно уложил Бэ-Вэ, присыпал его снегом. Вернулся к насыпи, нашел вывороченный из земли крест, светившийся на черном снегу, принес его к Бэ-Вэ и водрузил у него в головах.

Бэ-Вэ искупил свою вину. Он прощен.

Синее солнце неистовствовало в небесах. Черный снег отливал голубым. В верхушках деревьев кричали воробьи.

Андрей расплатился с владельцем подвозивших его «Жигулей» на центральной площади города. Отсюда он двинулся в сторону рынка, подозрительно осматривая прохожих. Прохожих было немного, и никто из них не напоминал монстра из голливудского фильма.

4.

Третьего из четверых знали под кличкой Прибор. Несмотря на молодость, он был уже достаточно опытным карманником и кличку свою получил за то, что для разрезания сумок и портфелей изобрел свое собственное приспособление, которое называл «прибором».

Прибор вышел из дома в одиннадцать. Через час начинался обеденный «час пик», а значит, и работа. Прибор работал в автобусах и троллейбусах, следовавших из центра в два отдаленных микрорайона. Это был самый выгодный маршрут, и достался он Прибору после серьезных разборок с прежними хозяевами. Сам Паша-Пахан должен был вмешаться, чтобы Прибору после несправедливого дележа не пришлось опасаться за свою жизнь. Прежние, Прибор знал, время от времени продолжали промышлять в его теперь уже законных владениях. Он позволял им. Живи сам — давай жить другим.

Прибору было шестнадцать, а выглядел он как тринадцатилетний. Так и должен был выглядеть настоящий карманник-профессионал. К тому же, он был прирожденным артистом, и еще ни разу за семь лет своей карьеры не попадался. Друзья думали, что ему просто везет. Но он-то знал, что дело не в везении. Свое везение он сделал своими руками.

В половине двенадцатого Прибор стоял на остановке возле ЦУМа, поджидая «свой» троллейбус. Народу было много, — достаточно много, чтобы начать работать. Прибор пропустил два троллейбуса — первый был слишком забит пассажирами, второй он не любил: в этом самом троллейбусе его однажды застукали. Кончилось все мирно: дали по шее и выкинули на следующей остановке.

Прибор знал номера всех «своих» троллейбусов и автобусов и почти всех водителей. Многие знали и его. Это не означало, что они готовы были его заложить. И не означало, что он должен был отстегивать шоферюгам отступные. Просто город был не таким уж большим. Живи сам. Позволяй жить другим.

Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая женщина вцепилась в него, когда он меньше всего этого ожидал, — и заголосила:

— Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез?

— Никуда я не лез, — ответил Прибор, и это было святой правдой. Он еще только примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил, то ли просто какой-то алкаш решил стебануть себе на похмелье.

В общем, баба завизжала дурным голосом.

— Паскудник! Паскудник! Паскудник!

Троллейбус, что интересно, не вмешивался. Вид у Прибора был невинным, как у агнца.

Поняв, что никто за эту крикливую дуру заступаться не собирается, Прибор тихо и внятно ей шепнул:

— Закрой пасть, жучка.

Дамочка оторопела — не ожидала такого, видно, от на вид скромного, тихого мальчика.

Но уже перед остановкой — Прибор собирался выйти от греха, — снова вцепилась в него:

— Ты где учишься, а? Ну-ка, скажи. Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а? Сейчас в милицию пойдем!

Зря она это сказала. Потому что Прибор, пытаясь выйти в открытую дверь, никак не мог вырвать рукав куртки из ее цепких цыплячьих лапок. И с полуразворота, мгновенно выхватив из кармана свое острейшее приспособление, легонько чиркнул ее по лицу.

Она захлебнулась потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь еще не брызнула из глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места — а Прибор тут же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности.

Нет, не любил Прибор крикливых самодовольных дурочек. Не понимали они главного закона этой жизни: живи сам, и позволяй жить другим так, как они этого хотят.

5.

…Синее ослепительное солнце заливало город. Спектр его был чист и размыт, как акварель. От светящегося белого до глубокого ультрафиолета. Солнце мертвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире — вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мертвых — еще короче, чем век живых.

Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место, глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой, и только чувствуя непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто тоже должен был увидеть свое синее солнце.

Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус наполовину опустел, и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более, что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода, прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел сейчас — это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях, Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то сильная рука сжала его предплечье.

Прибор обернулся. Увидел странное, будто затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться.

— Ты чего, дядя?

Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка — холодная, стальная, — не ослабевала.

— Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой?

Все лица уже повернулись к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них.

— Чего пристаешь? — фальцетом сказал Прибор. — Совсем обнаглел!..

Голос был плачущим. И тут же некий ветеран — толстопузый и толстозадый, — пробулькал на весь троллейбус:

— Уже средь бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки.

А после:

— Отпусти мальчонку, педераст!