Роберт Блох - Рассказы. Том 5. Одержимость [Компиляция, сетевое издание]

Лоррейн была прекрасна. Ни фальши, ни притворства, ничего, что могло бы омрачить живое общение умов.

И это лишь первая из целой череды подобных встреч. Я помню с ясностью все подробности, одновременно драгоценные и болезненные. Нет смысла детально пересказывать всю историю… ведь постороннему человеку она покажется чересчур скучной.

Важен только финал. Всё случилось однажды погожим воскресным вечером. Ведь когда-нибудь, рано или поздно, это должно было произойти.

Лоррейн всегда подбадривала меня, и её не волновали нелепые предубеждения. Она казалась великодушной, добросердечной и отзывчивой. Я очень хотел быть с ней… и надеялся на что-то большее.

Конечно, я пытался перебороть своё романтическое влечение, приводя многочисленные неоспоримые доводы. Но в минуту душевной слабости мои чувства взяли верх над разумом. И так… Я признался, что люблю её.

Мы сидели на скамейке, откуда хорошо видна лётная площадка, залитая электрическим светом. Я помню, как Лоррейн отстранилась от меня, встала и отвернулась, чтобы я не видел выражение её лица.

Озорной тёплый ветерок играл её золотистыми локонами, когда она взглянула на меня печальными глазами, полными слёз. Она не могла говорить, только плакала.

А я не мог даже плакать. Я стоял столбом и смотрел, как она нервно заламывает руки цвета слоновой кости в замешательстве.

— Нет, Дон, — прошептала она. — Нет, мы не можем… разве ты не видишь? Мы не можем… никогда…

Затем появился Мэтт, словно из-под земли вырос. Он молчал, как и я. Может, он шпионил за нами. Пожалуй, но это не имело абсолютно никакого значения.

Имело значение лишь то, что Лоррейн шагнула к нему навстречу и вложила свою дрожащую руку в его раскрытую ладонь.

Он повёл её прочь. Никто из них не оглянулся. Никто не проронил ни слова.

Тогда я в последний раз видел Лоррейн. Меня уведомили, что на следующий же день она перевелась в другой сектор. Мэтт исчез вместе с ней. С тех пор я не хожу на вечеринки Сида. Я усвоил урок. Я просто продолжаю работать, ища забвение в напряжённом умственном труде.

В конце концов, мне следовало заблаговременно понять всю безнадёжность ситуации. То, что сделала Лоррейн, было неизбежно, и я думаю, что не ожидал наяву какого-либо иного исхода.

Маститые учёные произносили торжественные хвалебные речи, но восхищение и уважение остаются лишь… восхищением и уважением. Служители науки славили и чтили мой мозг, но вряд ли представляли себе, что значит оказаться в моей шкуре.

Я всё понимаю. Но это никоим образом не повлияет на мою нежную привязанность к Лоррейн. Я вечно буду любить её; вечно буду терпеть муки неразделённой любви.

Или не вечно. Мой мозг, вживлённый в кукольное пластиковое тело посредством сложной хирургической операции, обязан научиться держать в узде собственные чувства и изгонять эмоции, будоражащие рассудок.

Но дело в том, что мой мозг признан уникальным и достойным бессмертия благодаря феноменальной памяти, поэтому я никогда не смогу забыть ни единого мгновения восторга… или боли.

Тридцать три оборота в минуту. Тридцать три откровения в минуту. Вот так он и играет — ночами и днями, днями и ночами. Черный диск кружится, кружится, кружится, игла движется по канавке, колеблется упругая мембрана. Тридцать три прохода — каждую минуту…

Эта штука выглядит, как обычный фонограф. Обманка, скажу я вам! Внутри нет ни трубок, ни проводов. Я вообще не знаю, что там — внутри. Корпус запечатан — а то, что его наполняет, суть достояние Преисподней.

Посмотрите на записывающее устройство. Ничего особенного с виду, да? Неправда. Когда включаешь запись, слышится не человеческий голос — слышна сама человеческая душа!

Вы думаете, что я сошел с ума, да? Я вас за такие мысли не виню. Я тоже думал так, когда мне впервые попало в руки это орудие дьявола.

Я и Густава Фрая почитал за сумасшедшего.

Я всегда знал, что его эксцентричность — плод гениальности. Знал с тех самых пор, как он обучил меня премудростям игры на фортепиано — обучил так, как только он один мог. Трудно поверить — но этот миниатюрный сморщенный старик был одним из самых искусных виртуозов в мире. Он сделал из меня пианиста, и хорошего пианиста. Но всегда — всегда были ему свойственны! — капризность и странные идеи.

Он не сосредотачивался на технике. Пусть твоя душа выражает себя через музыку, наставлял он меня.

Я смеялся над ним втихую. Я полагал это лишь притворством. Но ныне мне известно, что он верил в свои слова. Он научил меня выходить за рамки простого мастерства рояльных клавиш — прямиком в сферу духа. Он был странный учитель — но великий!

После того, как в Карнеги-Холл отгремели мои первые успешные концерты, Густав Фрай исчез из моей жизни. Несколько лет я колесил с гастролями по зарубежью. Во время одного из визитов в Европу я познакомился с Мазин — и женился на ней.

Когда мы вместе возвратились в Америку, мне была явлена будоражащая новость — Густав Фрай лишился рассудка и был заключен принудительно в клинику для душевнобольных. Сперва я был повергнут в шок, потом — принялся восстанавливать произошедшее по частям, опираясь на свидетельства. Но газетные статьи не помогли мне — а истинных обстоятельств, казалось, никто из малочисленного круга общения Густава не знал.

Мазин и я обосновались в небольшой квартире-студии в Верхнем городе, и некоторое время нас сопровождало по жизни лишь счастье.

А потом Густав Фрай объявился вновь.

Никогда не забуду ту ночь. Я был дома один — Мазин пригласили на вечер друзья, и, сидя перед камином, я поглаживал мех Пантеры, нашей кошки. Та вдруг выгнула спину и зашипела — и вот, словно бы из ниоткуда, Густав Фрай скользнул в мою комнату, все такой же маленький, сморщенный, старый. Он был обряжен в лохмотья — но вид его впечатлял. Наверное, так казалось из-за глаз. В них горел все тот же неусыпный огонь.

Клянусь, он испугал меня! Я задал какой-то банальный вопрос, но он не ответил. Он все смотрел на меня и кивал, будто отмечая биение некоего странного, доступного лишь ему одному ритма. Вне всяких сомнений — безумец!

Потому-то черный чемодан, бывший при нем, привлек мое внимание не сразу — слишком уж поразил меня этот призрак прошлого с его четким, словно подчиненным метроному, нервным тиком. Впрочем, он сам вскоре привлек мое внимание к нему — поставив на пол и завозившись с замками.

— Роджер, — сказал он, — ты был единственным моим способным учеником, и потому я пришел к тебе. Хочешь знать, что это? Уже двадцать лет я работаю над усовершенствованием этой машины — я буду величать ее машиной, ибо пока нет такого слова, что годилось бы ей в название, отражая полностью суть! Да и «машина», признаться, плоха — ибо в ней нет ничего механического. Они на смех меня поднимают, Роджер — всякий раз, когда я говорю им о своей работе. Они заперли меня в сумасшедшем доме — думали, я достаточно глуп, чтобы не найти способ его покинуть. Гляди-ка сюда!