Кристина Генри - Потерянный мальчишка [Подлинная история капитана Крюка] [litres]

Круг света, отбрасываемый свечой, был маленький, так что темнота давила на него со всех сторон. Мне показалось, что я увидел – на одну секунду, – что впереди мигнуло серебром: проблеск, отразивший слабый свет, и тут же исчезнувший.

Сначала я наступил на что-то… на что-то мягкое. А потом свет свечи нашел это что-то… и она была там.

Глаза у нее были голубые и пустые, а спутанные темные волосы рассыпались вокруг головы. Она лежала на боку, выбросив руки в сторону дома, словно протягивала их к чему-то – протягивала их ко мне.

Рот у нее был распахнут, и горло тоже, и кровь покрывала все ее голубое платье, сочилась из улыбки, которая была там, где улыбкам быть не положено.

– Мама? – сказал я, и голос мой прозвучал очень-очень тихо.

Я потянулся к ней, потому что такого не могло быть – не могло быть, чтобы моя мама, мама, которая меня целовала, обнимала и прижимала к себе так крепко, лежала на камнях с перерезанным горлом и в залитом кровью платье.

Я попытался ее поднять, заставить проснуться, чтобы она перестала притворяться, будто ушла навсегда. Свечка выпала у меня из пальцев и погасла.

– Что ты наделал?

Громкий голос прозвучал из темноты.

– Моя мама! – прорыдал я.

Мальчишка появился из ниоткуда – сначала мне показалось, будто я никогда этого мальчишку не видел, но потом понял, что все-таки видел. Он был чуть старше меня, зеленоглазый и ярко-рыжий – и я не один раз видел его на улице рядом с нашим домом. Он вроде был ничей – а иногда мне казалось, что он наблюдает, как я иду домой в конце дня, но когда я пытался рассмотреть его получше, его уже не оказывалось на месте.

А сейчас он стоял над мамой и надо мной и смотрел на меня очень сурово.

– Что ты наделал? – повторил он.

– Я ничего не делал, – ответил я. – Я ее нашел.

– У тебя все руки в крови. Когда придет констебль, он решит, что это ты ее убил, и тогда тебя повесят, – заявил он.

– Но… – начал было я.

– Ты ведь очень вспыльчивый, да? – перебил он меня. – Разве ты порой не набрасывался на отца и не бил его кулаками? Не злился так, что бил посуду на кухне?

Такое и правда бывало, но я не понимал, откуда этому парнишке про это знать. Я иногда кидался на НЕГО и бил ЕГО изо всех сил, потому что мне было невыносимо, чтобы мама и дальше стояла между нами. И еще сильнее злился, потому что тогда я ЕМУ вроде как нравился. ОН тогда говорил, что у меня есть характер, и я хотя бы не прячусь за мамкины юбки. Я терпеть не мог делать то, что ЕМУ нравилось, но не мог терпеть и того, что маме было больно, и порой все эти чувства начинали раздирать меня изнутри, так что я не знал, что делать, и начинал все бить и крушить, пока они не проходили. А когда все заканчивалась, мама меня обнимала и прижимала к себе, пока мне не становилось лучше.

– Все здесь знают, что у тебя дурной характер, и когда найдут ее, – тут паренек отрывисто кивнул на то, что было моей мамой, – то поймут, что это ты сделал, потому что ты иногда жутко злишься, и потому что руки у тебя все в крови.

Тут я посмотрел на свои руки, и, несмотря на темноту, увидел на них пятна – и пришел в ужас при мысли, что этот паренек говорит правду.

– Но я ничего ей не делал, – сказал я. – Я ни за что не стал бы ей вредить. Я так ее люблю!

Тут у меня покатились слезы… а тот парнишка дал мне сильную затрещину.

– Прекрати реветь! – приказал он мне. – Мальчишки не плачут вот так. А теперь слушай: тебе надо идти со мной. Я знаю одно место, где тебе ничего не грозит, и тебя никогда не поймают.

Он меня совершенно сбил с толку, запутал и задурил. Я поверил, что когда явится констебль, меня арестуют и бросят в какое-то темное-претемное место с крысами, пока не придет время меня повесить.

– Если ты пойдешь со мной, мы отправимся ко мне на остров. Это особое место для таких мальчишек, как мы с тобой. Там ты сможешь бегать и играть, и никто тебя не станет бить, и ты никогда-никогда не станешь взрослым.

– Как это можно не стать взрослым?

– Остров волшебный, – объяснил он и улыбнулся. – И я живу там совершенно один, и хочу, чтобы ты туда отправился, играл со мной и навсегда стал мне другом.

Он потянул меня, заставляя встать и идти, а я был сбит с толку и испуган, и уже начал забывать маму, и ее пустые голубые глаза, и ее руки, протянутые ко мне. Питер утащил меня из дома и стал рассказывать о том чудесном месте, куда мы отправимся, о месте, которое создано только для нас.

Мы шли всю ночь и добрались до дерева и туннеля, и я был ужасно уставшим, и мне уже казалось, что мама – это какая-то очень давняя сказка.

Мы пробрались через туннель, и я впервые ощутил запах острова, запах деревьев, моря и сладких плодов – и запахи города пропали. А потом мы с Питером рвали фрукты на лужайке, и он показал мне, как снимать с них шкурку ножом. На ноже были красные пятна, но я не обратил на них внимания, потому что видел только, как Питер мне улыбается.

– Джейми, ты меня раздавишь!

– Джейми, отпусти его! Он дышать не может.

Я открыл глаза – и увидел Чарли у меня на коленях, проснувшегося. Сэл наклонялась надо мной, дергала меня за руки.

– В чем дело? – спросил я.

– Ты меня чуть не раздавил! – сказал Чарли, упираясь ладонями мне в грудь.

– Тебе что-то приснилось, – добавила Сэл.

Я разжал руки, и Чарли поспешно высвободился. Я потер щеки ладонями. Лицо у меня было мокрое, хоть я и не понял, от пота или от слез.

– Что тебе приснилось? – спросила Сэл.

– Мой обычный сон. Женщина с голубыми глазами и черными волосами, с перерезанным горлом, – ответил я. – Я только сегодня понял, что это была моя мать.

– И?.. – поторопила меня Сэл, которая сразу поняла, что это не все.

– А убил ее Питер.

Не понимаю, как я мог забыть ее, забыть маму, которая так сильно меня любила, забыть, как она загораживала меня от отца и старалась уберечь. Я ощутил острый стыд из-за того, что она так легко меня потеряла, что я убежал с незнакомым пареньком и оставил ее там.

Я оставил ее одну. Одну, с крысами, которые могли обглодать ее, пока ее кто-нибудь не нашел бы – может, мой отец, может, соседка, может – благодушный пьяница, забредший в проулок поссать.

Но Питер сбил меня с толку. Определенно. Он сказал мне, что это я буду виноват, что обвинят меня. Я был испуган и не соображал, и единственный важный для меня человек смотрел на меня пустыми голубыми глазами, а рука Питера обещала мне спасение от повешения, которое мне показалось неизбежным. Кто поверит маленькому мальчику, особенно мальчику, измазанному кровью матери?

Так что когда он взял меня за руку, мне было проще оставить ее, проще убежать от этого ужаса, проще забыть о том, что она меня любила, особенно когда Питер постоянно требовал, чтобы я забыл, повторял, что ничего из Другого Места не имеет значения, что теперь есть только мы с ним.