Роберт Маккаммон - Рассказы [компиляция]

У меня болит голова.

Временами я очень быстро устаю. Иногда день кажется ночью, а ночь похожа на очень длинный день, и часы ни в какую не желают идти. Я устаю и не могу думать правильно.

Я покидаю свою комнату, в которой прохладные, хрустящие простыни на кровати всегда лежат откинутыми, словно синяя рана, и направляюсь к лифту. Имя лифтера мне известно — Кленси. Это черный мужчина с седыми волосами; он тоже знает меня. Кленси приводит лифт туда, где я его жду, и когда он с лязгом открывает двери я, словно розовое облако, проскальзываю внутрь кабины.

— Вечер добрый, Красавица, — говорит Кленси.

Я здороваюсь с мистером Кленси.

— Сегодня в «Морской арфе» очень тихо, — говорит он. Говорит то же самое, что и всегда. Мистер Кленси работает только в тихие часы.

Он захлопывает двери, дергает рычаг, и старый лифт начинает спуск. Я слышу, как тросы и шестерни вращаются над нашими головами. Механизм требует смазки: слишком уж громко он скрипит.

— Какое нынче время? — спрашиваю я мистера Кленси.

— Сестра Глории, Джун, ждет ребенка, — отвечает он. Ах, мистер Кленси может быть таким вредным! Иногда он ведет себя так, словно у вас вообще нет голоса! — Имена уже подобраны. Третий ребенок не должен стать для нее большим событием.

— Сейчас весна, мистер Кленси? — спрашиваю я. — Скажите мне хотя бы это.

— Смити пошел на повышение. Похоже, меня тоже должны повысить. Знаешь, этот Смити постоянно жалуется то на одно, то на другое.

Я хочу закричать, но это ниже моего достоинства. Сказать по правде, мне нравится слушать, как мистер Кленси разговаривает со мной. Нравится звук его голоса и шум лифта. Плевать я хотела на лестницу.

Лифт прибывает в фойе. Двери открываются, и я вижу сверкающие светильники, чудесные стены и мебель; все на своих местах, точно такое же, как в первый день.

— Ты прекрасно пахнешь сегодня, Красавица, — говорит мистер Кленси, когда я выхожу из лифта, (он всегда это говорит).

Я поворачиваюсь и, глядя в его слепые глаза, говорю спасибо. Затем мистер Кленси садится на свой стул и отдыхает, ожидая моего возвращения. Я бреду по вестибюлю между стенами из облаков. Новые, свежесрезанные цветы торчат в хрустальных вазах. В конце концов, я пришла к выводу, что сейчас, скорее всего, весна. В «Морской арфе» всегда весна.

Вот она, моя мечта Золушки. Я могу петь здесь и танцевать на ковре, который цветом походил на залитую солнечным светом Гавань. Однажды я видела бродившего здесь молодого человека. Этот красивый юноша был старше меня. Ему было, наверное, лет двадцать. Я прошлась рядом с ним. Однако под мышкой у парня торчала газета, и у него не нашлось на красавицу времени. Я проплываю между ваз, и некоторые из цветов шуршат, когда я прохожу мимо. Иногда я слышу здесь другие голоса — слабые, дрейфующие туда и обратно. У Папы имелось старое радио, которое он держал в гостиной, и мы с Энни слушали его. Вот на что похожи те голоса. Они словно бы доносятся из далеких-далеких мест — мест, которые и рядом не стояли по красоте с «Морской арфой».

Чердак мне не нравится. Они содержат его в недостаточной чистоте, и голоса там, наверху, хотят, чтобы вы делали плохие вещи.

Однажды я была в вестибюле — танцевала и пела — и увидела управляющего. Того самого человека. Я узнала его по походке и по тому, как он щелкал пальцами у стойки регистрации, вызывая прислугу. Они скакали перед ним, точно побитые дворняжки. Я приблизилась к управляющему и щелкнула пальцами у его уха. Он резко обернулся и секунду смотрел прямо мне в глаза.

Ах, нет, подумала я. Нет. Это не может быть тот же самый человек. Я ошиблась. Это был старик, с белыми волосами и морщинистым лицом. Человек, о котором я подумала вначале, был намного моложе. Однако старик, похоже, уловил аромат моих фиалок: издав придушенный возглас, он отпрянул от стойки; его глаза стали размером с серебряный доллар.

— Поговорите со мной, — произнесла я. — Кто-нибудь, поговорите со мной.

Однако старик только хрипел. И я двинулась дальше.

Какое нынче время? Голова… Порою она так невыносимо болит. Мама? Кажется, я слышала…

Я очень быстро устаю.

Мистер Кленси отвозит меня в лифте обратно на третий этаж.

— Спокойной ночи, Красавица, — говорит он, и я тоже желаю ему доброй ночи. Мама всегда говорила, что вежливость — это признак благородной крови.

Дверь 301-го номера открыта. Она всегда открыта. Я бы не допустила иного. Если кто-нибудь пожелает войти и поговорить со мной, я хочу, чтобы они знали: им здесь рады. Я захожу внутрь — и вижу женщину, что сидит в кресле; рядом с ней горит лампа с голубым абажуром. Когда я вхожу, она поднимает взгляд, и глаза ее расширяются. Женщина слегка дрожит, словно собирается вскочить и выбежать за дверь. Однако она берет себя в руки и остается. Я проплываю мимо нее к кровати с синими простынями.

— Ты здесь, не так ли? — спрашивает женщина. Ее голос напряжен, но… Мне откуда-то знаком этот голос.

— Ты здесь, — говорит гостья. На этот раз утвердительно. — Это Энн, Красавица. Твоя сестра Энн.

— Я знаю свою сестру! — говорю я, поворачиваясь к женщине. — И ты — не она!

В моем кресле сидит старуха — старуха с сединой в волосах и глубокими морщинами на лице.

— Моя сестренка — маленькая девочка!

— Я… не знаю, сможешь ты это понять или нет. — Старуха, претендующая на право быть моей сестрой, поднимается, сцепив перед собой руки, как будто опасается, что те улетят, словно какие-то морщинистые птицы. — Хочу, чтобы ты знала… сегодня ночью Мама умерла. В больнице. Рак забрал ее.

— Лгунья! — кричу я. — Старая, грязня лгунья! Убирайся из моей комнаты!

— Мама попросила прийти и сказать тебе, — продолжает сумасшедшая старуха. — Я была рядом с ней, когда она умерла. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет! Нет! Нет! Нет!

— Боже, я, должно быть, совсем спятила. — Женщина качает головой. — Разговариваю со стенами. Торчу в треклятом номере отеля и болтаю со стенами.

— Выметайся!

Я хочу сбить со старухи спесь. Хочу схватить ее и вышвырнуть за дверь, словно огородное пугало. Хочу протащить ее за волосы до лестницы и сбросить вниз…

Голова. У меня болит голова. Ох, моя голова…

— Это к лучшему, что она умерла, — говорит женщина.

И почему столь безумная, старая дуреха думает, будто я поверю, что она — это Энни?

— Маме было немного больно. Так будет лучше для нее.

Она смотрит на свои руки, и я тоже разглядываю их при свете ночника. Ногти обломаны, а кожа на кистях — грубая и растрескавшаяся. Руки моей Мамы.

— Я… поднялась по лестнице, Красавица, — говорит женщина. — Собиралась воспользоваться лифтом, но… — Она пожимает плечами. — Я должна была пройти по лестнице.

Затем женщина поднимает голову, и я вижу, как ее взгляд скользит по комнате, словно она выискивает привидение.