Роберт Блох - Рассказы. Том 2. Колдовство.

Искривленное пространство. Искривленное существование. Круглый. Круглые и черные.

Вверх по лестнице, вокруг комнаты.

Подумай о круге, чтобы он мог дать ключ к выходу. Освободи разум.

Это будет спланированное, преднамеренное убийство. Почему бы и нет? В ящике лежал пистолет. Пушка.

Клинтон достал пистолет, зарядил его патронами и заглянул в круглое отверстие в стволе.

Он изо всех сил старался думать о человеке, которого собирался убить, и, как ни странно, ни одна мысль не приходила ему в голову, хотя к этому времени он уже ясно видел круг в своем сознании и впервые по-настоящему обрадовался боли. Пылающий круг сверкал, кружился, кружился и кружился, пока он смотрел в темное круглое дуло пистолета.

Именно тогда он услышал звуки внизу и топот ног на лестнице.

Он медленно осознал правду. За ним пришли. В конце концов, четыре убийства — пребывая в оцепенении, он, должно быть, оставил много улик. Теперь за ним пришли.

Но они не могли. Они не могли арестовать его сейчас. Не сейчас, когда круг плотно сжимался вокруг его разума. Сначала он должен избавиться от круга, обрести покой. Потому что они запрут его на всю оставшуюся жизнь в сумасшедшем доме, а он не мог вынести там ничего, кроме мысли о круге. Они уже поднимались по лестнице.

Кто? Что? Клинтон вскочил и метнулся вперед с пистолетом в руке. По кругу комнаты.

Его внимание привлекло что-то яркое. Нечто яркое и круглое, как и кружок в его голове. Он попытался разглядеть это. Да. Да. Он увидел. Это было зеркало — серебряный круг зеркала над бюро. Он уставился в него.

В серебряном круге он увидел себя — собственную круглую голову.

В дверь постучали.

Но Клинтон смотрел в серебряный круг на свою круглую голову. Он уставился в темный круг дула. Приложил круглое дуло к круглой голове и посмотрел в круглое зеркало, как бы ища подтверждения.

Да, так было правильно.

— Откройте во имя закона!

Он нашел пятый символ. Это был круг жизни — возвращение к самому себе. Он сам был последним символом. Теперь он сотрет это, и обретет покой.

Гарри Клинтон послал круглую пулю в свой округленный разум.

Каким бы ни был источник его экстрасенсорного восприятия, догадка пришла к нему в самом конце.

(Death Has Five Guesses, 1939)

Перевод К. Луковкина

Мои конечности были налиты свинцом. Сердце напоминало большие часы с заводом, которые скорее пульсировали, чем тикали, и очень медленно. Мои легкие превратились в металлические губки, а голова — в бронзовую чашу, наполненную расплавленной лавой, текущей, словно медленная ртуть, огненными волнами, назад и вперед. Назад и вперед — сознание и бессознательность, сплетенные на фоне медленной, темной боли.

Я чувствовал только, что у меня есть сердце, легкие, тело, голова — но я не ощущал ничего снаружи, то есть мое тело ни с чем не соприкасалось. Я не сидел, не стоял, не ходил, не лежал и не делал ничего, что мог бы почувствовать. Я был просто сердцем, легкими, телом, головой в темноте, наполненными пульсацией приглушенной агонии. Вот чем я был.

Но кто я?

Пришла первая реальная мысль, потому что до этого было только осознание. Теперь я задумался о природе своего существа. Кто я такой?

Я был человеком.

Слово «человек» вызывало определенные ассоциации, которые боролись с болью, с колотящимся сердцем и удушьем. Если бы я был мужчиной, что бы я делал? Где бы находился?

Как будто в ответ на эту мысль сознание прояснилось. У меня было тело, и поэтому у меня были руки, уши, глаза. Я должен попытаться почувствовать, услышать, увидеть.

Но я не мог. Руки стали словно куски неподъемного железа. Мои уши слышали только звук тишины и пульсацию, исходящую из глубин измученного тела. Глаза закрывала свинцовая тяжесть огромных век. Я знал это, и чувствовал панику.

Что случилось? Что со мной не так? Почему я не могу чувствовать, слышать и видеть?

Я попал в аварию и лежал на больничной койке под эфиром. Вот одно из объяснений. Возможно, я был искалечен, ослеплен, оглушен. Лишь моя душа слабо колебалась, шелестела, как шепот, шуршащий в развалинах старого-старого дома.

Но какой несчастный случай? Где я был до этого? Я, наверное, был жив. Как же меня зовут?

Пытаясь справиться с этими проблемами, я смирился с темнотой, и она стала иной. Мое тело и темнота казались одинаково отстраненными, и поэтому смешались. Это была безмятежность — чересчур спокойное состояние для мыслей, которые пульсировали в моем мозгу. Мысли боролись, шумели и, наконец, закричали, пока я не почувствовал, что проснулся.

Я смутно припоминал, что это было ощущение, будто «затекла» чья-то нога. Чувство распространилась по моему телу, и приятное покалывание заставило меня осознать, что у меня есть настоящие руки и кисти, настоящая грудь и таз, настоящие ноги и ступни. Их очертания вырисовывались и определялись этим покалыванием. В позвоночнике засвербело, словно сверло дантиста вонзилось в него. Одновременно я осознал, что мое сердце в груди застучало словно барабан Конго, а легкие стали огромными тыквами, вздувающимися и опускающимися в неистовом ритме. Я ликовал от боли, потому что сквозь нее чувствовал себя самим собой. Ощущение отрешенности исчезло, и я понял, что лежу — целый и невредимый — на мягкой подстилке.

Но где?

Это был следующий вопрос, и внезапный всплеск энергии, казалось, мог бы решить его. Мои глаза открылись. Они не обнаружили ничего, кроме продолжающейся черноты, которая скрывалась за занавесями закрытых век. Если уж на то пошло, чернота стала глубже, богаче. Я ничего не видел, но глаза мои были открыты. Неужели я ослеп?

По-прежнему уши не слышали ни звука, кроме таинственного дыхания.

Мои руки медленно двигались по бокам, шурша по ткани, которая говорила мне, что мои конечности одеты, но не покрыты. Они двигались вверх, наружу. Дюйм, два дюйма, три — и они столкнулись с твердыми, неподатливыми преградами с обеих сторон. Они поднялись вверх, подгоняемые страхом. Шесть дюймов и еще одна твердая деревянная поверхность. Вытянув ноги, я потянулся, и кончики моих пальцев, обтянутых кожей, снова наткнулись на дерево. Рот открылся, и из него вырвался звук. Это был всего лишь хрип, хотя я хотел закричать.

Мысли крутились вокруг одного имени — имени, которое каким-то образом пробивалось сквозь туман и вырисовывалось как символ моего беспричинного страха. Я знал имя и хотел закричать.

Эдгар Аллан По.

И тогда мой хрипящий голос спонтанно прошептал то, чего я так боялся в связи с этим именем.

— «Преждевременное погребение», — прошептал я. — Это написал По. Я — тому воплощение!

Я лежал в гробу, в деревянном гробу, и горячий затхлый воздух моей собственной разлагающейся плоти бил в ноздри, обжигая легкие. Я был в гробу, погребенный в земле, и все же живой.