Иван Белов - Заступа

— Кохтус где? — строго спросил Бучила.

Лешачонок взвыл дурнем, задергался, видать подумал тут ему и конец.

— По-человечьи не разумеешь, паскуденыш? — окончательно расстроился Рух.

— Пошто над дитем измываешься? — сухой голос за спиной прозвучал треском сломанных веток.

Рух разжал руку, лешонок шмякнулся на задницу и поскуливая уполз в густые кусты. Бучила медленно обернулся. У края тропы стояла коренастая, кривоногая тварь, обликом весьма похожая на трухлявый пенек. Из бесформенной головы пробились зеленые ветки, огромные белесые глаза навыкате, терялись в бороде из тонких как нитки корней, тело, заплывшее грубой и жесткой корой, бугрилось узлами, наростами и въевшимся в плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек, птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен. Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны помереть.

— Здорово, Кохтус, — поприветствовал Рух.

— Здорово, Заступа, — пасть лешего напоминала узкий, длинный разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые клыки. — С чем пожаловал?

— Соскушнился, проведать зашел.

— Ежели проведывать заходят, то дитев хозяйских не бьют, — Кохтус любовно похлопал подползшего ребеночка по уродливой голове.

— Ты долгонько не шел, а я ждать не люблю.

— Невтерпежный какой, — хмыкнул лешак. — Занятой я. Думаешь делов у Кохтуса нет? Весь лесишко на мне.

— У медведицы, тобой и огуляной, приплод принимал?

Леший утробно заухал, изображая смех.

— Слыхал у Птичьего броду с воздягой схлестнулся?

— Мог бы и упредить, — посетовал Рух. Старый пен, все про все в лесу знает. И о воздяге ведь знал.

— Мог бы, да не схотел, — леший подсеменил ближе, увлекая за собой покрывало тухлого смрада. — Ты, в прошлом годе, мне подсказал, что людишки Сонное урочище огню решили предать?

— Не успел, — признался Бучила.

— Вот и я не успел, — смежил гляделки лешак. — А у меня там два выводка сгорели живьем. Вона, поглянь. — Кохтус повернулся вполоборота. Левая рука висела плетью — обожженная, черная, мертвая. Подмышкой пламя прожгло неряшливую дыру, внутри хлюпала мерзкая зеленоватая слизь.

— А я говорил, уходите поглубже в лес. Ты не послушал.

— Уходить? — скрипнул лешак. — Со своей, значица, земли уходить? Потому как она белокожим нужней? Ну-ну. Нет, Заступа, стар я ужо убегать. Здесь отец мой, деды и прадеды в землю ушли, в деревину обратились и сгнили, дав пищу новым росткам. И я здесь сгнию. Некуда мне из родного дома идти. Так чего надо тебе?

— В селе ребеночка подменили, знаешь о том? — Бучила искренне обрадовался смене неприятной беседы. Если с Кохтусом дальше о людях и старых временах разговаривать, плохо все кончится. Плавали — знаем. Упрям леший и злопамятен жуть.

— То не наши, — чересчур быстро отозвался лешак. Словно вопроса этого ждал. — Я уговоров не нарушаю. Чем хочешь клянусь. Дитем вот.

— У тебя их не один десяток, поди, — ухмыльнулся Бучила. — Одним больше, одним меньше. Бором, лесным богом клянись.

— Умный, да? Бором клянусь, — проскрипел Кохтус с явной неохотой. — Не брали человечье дите.

— Верю, — смежил веки Бучила. — А кто тогда брал?

— Я почем знаю? — удивился Кохтус.

— Ну мало-ли, — в голосе лешего Бучила безошибочно распознал скрытую ложь. А кроме лжи затаенный, тревожный, мучительный страх. — Падаль какая — то завелась, верно из пришлых. Законы для твари не писаны — лезет в мое село, убивает домовых, крадет детей. Дальше что, черную смерть призовет? Покамест затаился где-то и ждет. Если укрываешь на лесных погостах кого, я ведь опосля приду и спрошу.

— Нету у меня никого, — Кохтус уставил белые, ничего не выражающие глаза. — Нету и все.

Лешонок мерзко скалился, выглядывая из — за старшего и показывая мелкие, желтые зубы.

Рух глянул внимательно. Знает коряга старая, знает, а сказать не скажет, напуган до чертиков. Страшно подумать, кто может напугать лешака кроме любимой жены. Давить бесполезно, только еще больше закроется.

Кохтус молчал, глядя куда-то поверх упыря. Лешонок сдавленно шипя, устроился гадить прямиком на тропе. Вот дитя леса, ни совести ни стыда. Ждать окончания просрачки смысла Рух не нашел.

— Прощай Кохтус.

— Прощай упырь.

— Увидимся.

— Не дай Бор, — леший повернулся и засеменил в чащу, неуклюже переваливаясь на одеревенелых ногах.

— Ну и вали в жопу, — вполголоса сказал Рух и быстрым шагом пошел к опушке. Если обманул, так мы с тобой потом по другому поговорим, шишка тупая. В поясницу шмякнулось мягкое. Бучила обернулся и тяжко вздохнул, увидав что сучий лешонок запустил в него ошметком дерьма. Образинка скалилась и довольно поухивала. Рух предпочел внимания не обращать. От леса есть несомненная польза — все остается в нем.

Личную библиотеку Рух оборудовал в самом дальнем зале первого яруса. Сухая, хорошо проветриваемая комнатушка, без дыр в стенах и потолке. Сюда не проникала талая и дождевая вода, не насыпал по самые яйца снег и солнечный свет не портил чернил. Густая тьма пахла бумагой, пылью и ветхими кожами. Из мебели круглый стол, заваленный свитками, лавка и единственная полка с главными Бучилиными сокровищами — чертовой дюжиной книг. Рух бы и больше с превеликим удовольствием натаскал, да книги на вес золота стоят и купить их редко удается кому. Всего тринадцать книг у Руха, но это, по нынешним временам, библиотека немалая.

На столе, возле раскрытого «Евангелия», стояла масляная лампа, дань памяти былым временам. Бучила, с его ночным зрением мог прекрасно читать в темноте, но теплый, помаргивающий свет создавал неповторимый уют, грея мертвую душу. На этот раз лампу зажигать он не стал, некогда, да и не рассиживаться пришел. Рух опустился на лавку и тихонько позвал:

— Антоний. Антоний.

Страницы «Евангелия» зашуршали словно под легким дуновением сквозняка, из книги завихрился сизый дымок, через мгновение оформившийся в полупрозрачную тень человека с острым лицом и козлиной бородкой. Призрак монаха Антония, двадцать лет назад зарезанного не пойми кем в трех верстах от Нелюдова. Антоний был человеком умным и образованным, направлялся из Москвы в Новгород богослужебные труды изучать. Шел, да не дошел. Бучила давненько подметил — чем грамотней человек, тем больше с башкой нелады. Взять Антония — писать обучен, разумеет латинскую речь, страсть сколько книжек прочел, а толку с гулькин хренок. В книгах тех писано как апостолы за Христом таскались, как иудеи разнесчастные мыкались, да как поклоны правильно бить. Житейской сметки в них ни на грош. Потому Антоний и поперся один, не дождавшись попутчиков, думал Господь сбережет. Угу, спас. Господь дурачков любит видать, раз старается их при себе, на облачках пушистых держать. Но и тут Антонию не свезло, смерть подлую принял, тело осталось в лесу догнивать и поднялся он умертвием неупокоенным. Людишки стали жаловаться на призрака — кровопийцу. Рух изводить монаха не стал — пожалел, поселив безобидного и пугливого призрака у себя. Вреда от него никакого, а польза огромная.