Иван Белов - Заступа

— Ну как посмертная жизнь? — спросил Рух.

— Тщетна, — вздохнул призрак. — Пытаюсь понять задумку божию и не могу, глуп я и грешен, завис между землей и небом. Ни в аду ни в раю.

— А вдруг это пекло и есть? — Бучила неопределенно повел рукой.

— Богохульство, — отпрянул монах. — Господь создал этот прекрасный мир.

— Прекрасный мир где матери торгуют детьми, а голод, болезни и войны косят народ? По мне так вышел совсем неплохой ад.

— От людей то, не от Бога, — понурился монах. — Бог любить завещал.

— А люди не от бога?

— Всё от Бога, — Антоний подернулся рябью. — По заповедям жить надо и верить в спасение душ.

— Ну-ну, — хмыкнул Бучила. — Я вот слыхал в Индии тыща богов, а ни ада ни рая нет, помер человек, погнил маненько в земле и душа фьють, в тварюшку какую переселилась — в обезьяну поганую иль в червяка. Верил бы ты в тех богов, сейчас бы не призрачнил бесприютно, а серым зайчишкой по травке скакал, на зайчиху похотливыми глазами косил.

— Спаси, Господи! — Антоний отшатнулся в ужасе.

— А мне нравится. — загорелся Бучила. — Надо бы всех богов отменить и новое исповеданье создать, чтоб для всех и без глупых ограничений. Чего хочешь твори и ничего тебе за это не будет.

— Ересь! — вспылил монах. — Смотри Заступа, взойдешь на костер!

— Мучеником новой веры? Я только за.

— Сатана тебе мысли вложил.

— А может Господь! — Бучиле доставляло удовольствие мучить несчастное привидение. А то сидит в темноте, скучно, наверно, ему. — Ты ж говорил всё от бога.

— Оставь Заступа, не мучай, — взмолился монах. — За тем пришел? Богопротивные беседы вести?

— Просто к слову пришлось, — повинился Бучила. — Дело к тебе. Знаю, с нежитью местной ты не в ладах, да вдруг услышишь чего. Дите в селе подменили, а кто, не ведаю.

— На дите невинное покусились, — охнул Антоний. — На святое?

— Ага, на него, — кивнул Рух. — Ну так чего, вызнаешь для меня?

Бревенчатая громада пятиглавого храма Преображения Господня накрыла Руха ажурчатой тенью. Крест на колокольне отсвечивал золотом. Нелюдово село богатое, купеческое, оттого и церковь, славная на всю округу убранством и красотой, вознеслась на пригорке с закатной стороны села, опоясавшись могильными камнями погоста и старыми вербами. Высокая, статная, рубленая из трех вершковой сосны. Один вход, окон нет, с колокольни далече видать, одновременно храм Божий и крепость, последняя опора, ежели подступится враг. Все старые церкви — крепости, оттого что как ни год на Руси так усобица, как не усобица, так большая война. Прежняя церковь сгорела в правление московского царя Василия Темного, множества зла причинившего новгородской земле. Окаянный слепец вторгся в новгородские волости, полыхнули деревни и города, снег покраснел от крови, союзнички псковичи, сговорились с Москвой и ударили в спину. Война и смертоубийство охватили землю, дым сотен пожаров застил небеса. Не убереглось и Нелюдово, осталось пепелище одно, хорошо народишко успел укрыться в лесу. Васька Темный получил по зубам и убрался, а за грехи его, на московитов обрушились голод, засуха и чума. Нелюдово возродилось в том же году, разрослось и окрепло, пустив крепкие корни. А церкву отстроили на зависть другим. Вот только с росписью вышла промашка. Уж больно хотели невиданную красоту навести. Отрядили в Новгород самых умнейших и сметливейших мужиков, сыскивать мастера фресочных дел. Те помыкались, казну поспускали, насмешек наслышались. Хотели уж уезжать, да смилостивился Господь, мастер сам в кабаке их нашел, назвался Андреем Красным, бумагами в рожу потыкал, где писано было, что обучался он иконописи в самой Византии и здорово руку набил. Хорошие были бумаги, внушительные, испужались тех бумаг мужики, хоть и грамотными отродясь не бывали. Мастер отвел нелюдинских хватов в соседнюю церковь, которую только расписывать завершил. Мужики обомлели от той красоты. Мастер и настоятеля притащил, богобоязненного и тихого, маленечко даже от переизбытка святости не в себе. «Я-ли», — спросил мастер настоятеля. — «Церкву святую расписывал»? Закивал монах чинно — «Да-да, истинно так. Лепо иже на небеси». Тут и растаяли мужики, ухватили художника пока кто не переманил, сговорились, ударили по рукам. Домой воротились в радости великой, иконописца сыскали, да деньгу сэкономили. Мастер в церковь не велел заходить, работа мол тонкая, глаз посторонних не требует. Два месяца храм расписывал, пил без меры, жрал в три горла, спал на перинах, девок тискал, ни в чем отказа не знал, а потом взял и пропал в одну ненастную ночь. Хватились его, в церковь пришли и завыли. Сволочь эта вместо фресок с мучениками и херувимчиками, испохабила стены отвратными видами совокуплений и оголенных бабищ. Поп тогдашний в обморок хлопнулся. Оказался благочестивый мастер Андрей пройдохой и плутом, каких поискать. Спер три кандила серебренных, потиры жемчугами отделанные, раку золоченую с частичкой мощей святого Пантелеймона и не прощаясь отбыл в другие края. Хватились нелюдинцы, отрядили погоню, да куда там, ищи ветра в поле… Бросились в новгородский монастырь, а монах тот оказался вовсе не настоятелем, а послушником, умишком и по правдости тронутым, только не от святости благостной, а по причине пробития в позапрошлом годе на торжище беспутной башки. Отныне на любой вопрос он с превеликой важностью отвечал: «Да-да, истинно так. Лепо иже на небеси». Хоть о соитии с поросенком у него испроси. Так полоумненького и прозвали монахи между собой — Лепоиже. Остались нелюдинцы с похабными фресками, которых бы устыдиться сам Сатана и с великой обидой на всех служителей разнообразных искусств. Пришлось другого иконописца искать и уж за ним пуще чем отец за дочкой-вертихвосткой следить.

Бучила вошел за ограду, в груди остро и неприятно кольнуло. Он поморщился, стараясь не глядеть на кресты. Намоленное место железом каленым нечисть всякую жжет, долго не выдержать, если соломки кое-какой заранее не подстелить. Рух не подстелил, некогда было, теперь надо дело обтяпать быстро и чисто, пока не свернуло в бараньи рога. Отца Иону, попа нелюдовского, надо бы за ворота истребовать, да не пойдет сколь не зови. А без попа никуда, дите украденное надо в церкви вымаливать, другого выхода нет. Иона человек неплохой для попа, только упертый и себе на уме. Но договориться с ним можно. До Ионы был отец Тимофей, веры и честолюбия преогромнейших человек, великими свершеньями грезил и должностями. Может даже митрополитом стать помышлял. Тесно ему было в Нелюдово, не мог себя проявить. Оттого пил безмерно, а похмелившись, перед иконами спину до крови плеткой стегал. Поскучал-поскучал и ушел, однажды, в Гиблый лес нечисти божье слово нести. Святой человек и здорово преуспел. Следующим утром у ворот лукошко нашли, а в нем куски отца Тимофея, косточки разные и потрошки. Многого не хватило. Тогда и прислали Иону, попа молодого и без амбиций. В мученики не рвался, в церкви тихо сидел, с Бучилой старался пути-дороженьки не сводить. Понял — здесь, в дебрях нечистых, без Заступы не обойтись. У всех еще на памяти Прокудино, село в пяти верстах по реке. Местный поп своего Заступу извел, так и зима не минула, опустело село, кого выкосила гнилая болезнь, кого чудища пожрали, кто обратился в бега. Остался батюшка без паствы, среди могильных ям и ветшающих изб, умишком тронулся и одичал. Видели его голого, косматого, грязного, жрущего падаль на полянах лесных. Потом сгинул, но до сих пор рядом с брошенной деревней, нет-нет, да слышали редкие мимохожие надрывный, жалостный вой.