Иван Белов - Заступа

Рух остановился, не дойдя до церкви десяток шагов. В животе ныло, голова пошла кругом, макушку пекло. Он покачнулся, едва не упав. Тихо-тихо, сейчас полегчает ужо… Дорога в храм открыта для самого закоренелого грешника, хоть сам Сатана приходи, Господь милостлив, всегда оставляя единственный шанс. Любая нечисть может зайти, муку великую перетерпев и злобу за порогом оставив. На словах легко, а на деле…

— Иона! Иона! Выйди на час.

В церкви плавала темнота, подернутая россыпью горящих свечей. Зыбкий свет странно приманивал, сливаясь в оранжевую с чернотой пелену. Рух с трудом оторвал взгляд и снова позвал:

— Иона!

Поп тянул время, вроде как дела у него неотложные есть и до упыря поганого ему недосуг. Угу, деловой… Бучило коробило от ожидания, обычно ведь к нему с поклоном идут, а тут униженье одно, и перед кем?

В дверях появился батюшка, тощий, сухощавый, высокий, черная ряса обвисла на нескладной фигуре. Борода куцая, нос крючком, глаза строгие.

— Приветствую, отче, — поклонился Бучила.

— Паясничаешь? — подозрительно сощурился поп.

— И в мыслях не было.

— Уходи.

— Не затем пришел, чтоб уходить. Да и с чего бы? Вдруг исповедоваться хочу? Заблудшая овца стада Господня, ты, как поп, должон выслушать и истинный путь указать.

В глазах Ионы вспыхнул интерес и тут же пропал. Голос посуровел:

— Уходи Заступа, грешно шутки такие шутить.

— Так не до шуток, — заговорщицки подмигнул Рух. — Мы ведь на одной стороне.

— На одной? — Иона надрывно вздохнул. — Якшаюсь с тобой, а от того порой и не знаю кому служу, Богу иль Сатане.

— Всё от Бога, — назидательно изрек Бучила, вспомнив науку призрачного Антония.

— Богословские беседы я с тобою, упырь, не стану вести. Прошлого раза хватило.

— Вдругорядь боишься продуть? — ухмыльнулся Бучила. — Так я не виновный, если святое Писание знаю получше тебя. Может мне в попы податься, Иона?

— Уходи, Заступа, не мучай, — умоляюще попросил монах.

— Да ты не спеши, зубоскальство мое от печалей больших. У Лукерьи Ратовой, дите подменили, слыхал?

Батюшка подался вперед, глаза полыхнули жадным огнем.

— У Лукерьи?

— Ну. Знаешь ее?

Невинный вопрос заставил Иону смутиться. Бучиле показалось, что у монаха слегка запунцевело лицо. Чего это он нежный какой?

— Я всех прихожан должен знать, — строго отозвался батюшка. — Это тебе еда и еда, а мне дети они. Говоришь подменили?

— Как бог свят.

Иона поморщился от богохульственной клятвы.

— Точно?

— Проверено, натуральный подменыш у ней.

— Ох Лукерья, Лукерья, только, вроде, наладилось все. Знать плохо село стережешь? — не понятно чего было больше в голосе Ионы, горечи или насмешки.

— Знать плохо, — согласился Бучила.

— А от меня надо чего?

— Мать еще может дите отмолить. Пусти в церковь на три ночи, Иона.

Иона посмотрел пристально, пожевал губу и сказал:

— Хочешь Лукерью с нечистью тягаться заставить.

— Я рядом буду.

— Это страшнее всего. Не выручить ребенка, так Лукерье и передай, Бог дал, Бог взял.

— Надо попробовать.

— Гордыня взыграла? — прищурился Иона. — Отступись, Заступа, тебе все едино, души нет, а Лукерью не трогай, она и без того горя хлебнула лишка. Муж сильно тиранил ее.

— А мне она другое плела, — удивился Рух. — Мол сильно любит, уважает и вскорости с подарками ждет.

— Может и ждет, кто этих баб разберет, — неопределенно пожал тощими плечами Иона. — Петька Ратов греховодник и душегуб. Был хороший мужик, роботящий, а потом понесло, Лукерью бил смертным боем, ходила вся в синяках, измывался по всякому, в избе на цепи железной держал, чтобы люди не видели. Говорил я с ним, стыдил, убеждал, карой небесной грозил. Куда там — стоит, кивает, вроде слушает, а сам далеко-далеко. Я к нему спиной повернусь, так страх какой, не приведи Бог. Последний раз он меня с крыльца спустил и палкой отстегал словно шелудивого пса. Смех Петькин, сатанинский, до сих пор в ушах. Боялись его в селе, нравом крут, на расправу скор, чуть что в драку лез. А если рожу побьют, то обидчика непременно подстережет, да голову раскроит. Пить крепко стал, неделями из запоя не выходил. Зимой, на ярмарке пропился до исподнего, и к соседу, Фролу Камушкину, в избу залез, набил котомку добра. А тут Фрол с женой и пришли. Зарубил обоих Петька топором и убег, поймать не смогли. Говорят видели его в Москве, в кабаке, в компании срамных крашенных баб и разбойного вида мужиков. Деньги швыряли горстями, вино пили, дрались. Может и обозналися люди.

Рух ухмыльнулся про себя. Теперь понятно почему Лукерья молчала, стыдища такое рассказывать, то ли есть муж, а толи и нет. И неизвестно как лучше. Ну ничего, бабская доля такая, не она первая, не она и последняя. Бучила внимательно поглядел на попа и сказал:

— Знать окромя дитя ничего у Лукерьи и нет? Подумай Иона, вызволим ребенка, богоугодное сделаем, ты святости наберешь, мне, глядишь, какой пустяшный спишут грешок.

Иона колебался, теребя рясу и обдумывая слова упыря.

— Соглашайся, Иона.

Тот еще немного помолчал, собрался с мыслями и ответил:

— Если сгубишь Лукерью, я владыке как есть отпишу, пусть решает с тобой.

— По рукам, — тут же согласился Рух, пряча ухмылку.

— Одно условие, с вами пойду.

— Вместе, конечно, оно веселей, — подмигнул Бучила. — На закате будь в церкви, поп, мы будем ждать.

Селом исподволь овладевали первые, робкие сумерки. Багряное солнце напоследок сверкнуло на кресте колокольни яркой искрой и свалилось за край, греть черепаху и слонов, влекущих этот разнесчастный мир на горбах. От реки, легкой дымкой, стелился молочно-серый туман, по низу затапливая бани и сенники, отчего те становились похожими на курьи избушки Бабы-яги. Ветерок нес запахи печного дыма и росной травы. Вдали побрехивали собаки, вечерняя прохлада ласкала лицо. Темнота крадучись, пядь за пядью, ползла от земли по стенам притихших домов к самым верхушкам корявых, расщепленных верб, навстречу пепельному небу и народившейся, злобно ухмыляющейся луне.

Надгробия тонули в расплывчатой мгле. Кладбище прямо в селе, порядок начатый на новгородчине от жизни плохой. Исстари как заведено? Погост всегда на отшибе, в сторонке от города, деревни или села. Не нужно мертвому рядом с живым. Но здесь, в краю бескрайних чащ, болот и древнего колдовства, люди быстро смекнули — своих мертвяков нужно, как старая дева — невинность, беречь. Нечисть и нелюдь разоряли оставленные без присмотра христианские кладбища, потрошили могилы, измывались над трупами. Сегодня похоронили, а завтра выкопанные куски нашли перекинутыми через забор. Или вытащат мертвецов, изуродуют и на деревья вдоль дороги пришьют. Только это не самое худшее. Таилось страшное в северной скудной земле, ползут ночами с болот гнилые туманы и тогда из могил встают мертвецы, клацают зубами, сбиваются в стаи, идут к человеческому жилью. Умные люди подметили — нелюдь могилы не разоряет и мертвяки не встают, если хоронить на старых чудских курганах, заклятых чародейством исчезнувшего народа. Только кто в своем уме будет добрых христиан на поганых капищах хоронить? Против Бога то и против людей. Вот и устраивают погосты за стенами, иного выхода нет.