Сергей Марьяшин - Червь [СИ]

Случай этот невеселый совсем выбил нашего Нелидова из колеи. Когда Федор Матвеич повстречал его весною, он был мрачен и неразговорчив. Время на беседу тратить не захотел, мол, некогда ему лясы точить, работы много. Сказал, правда, что от Ворцеля остался архив, ― бумаги его, где он записывал свои опыты и размышления, ― который, не зная, куда девать, власти передали в больницу для умалишенных, вроде как в придачу к спятившему доктору. После смерти безумца, лишившись бесед с ним, Константин Петрович решил посмотреть, что же в этом архиве содержится, и засел за него со свойственной ему основательностью.

Последний раз его снова видел Захарьин Юрий Кузьмич, они повстречались в городе. Нелидов выглядел совсем плохо, лицом почернел, был нервный весь, будто больной. Рассказал, что архив этот, оказывается, имеет великую научную ценность, и он сидит над ним днями и ночами, отложив все прочие дела и даже запираясь от жены. Юрий Кузьмич, по его словам, тогда еще пошутил, сказал Нелидову: «Ты смотри, мол, тоже крестьян не начни резать, а то что мы с тобой потом делать-то будем?» И ведь как в воду глядел! Не прошло и недели с их встречи, как новость грянула, словно гром средь ясного неба: Нелидов наш, Константин Петрович, повесился! У себя в больнице, в кабинете, прямо на потолочной балке. Жена его молодая, Вера Сергеевна, так убивалась, бедняжка. Он ей ни записочки не оставил, ни словечка не сказал. И не только ей ― вообще никому ничего, от всех свои замыслы скрыл.

Хоронили его по-тихому, за церковною оградой. Людей никого не было, только Вера Сергеевна, родители бедные его, да старый слуга их, что Константина еще ребенком помнил. Нелидова знали многие в уезде. Уйди он как-то иначе, не через самоубийство ― и толпа собралась бы такая, что в церкви места бы всем не хватило. А так ― закопали, как бродягу безродного; ни попа, ни службы заупокойной. Позор семье, такое несчастье! Наши все, компания дачных приятелей, конечно, пришли. Человек он был хороший, хоть и грубоватый иногда; мы его любили. Ну что ж тут сделаешь… Сказали вдове и родителям слова утешения, постояли под дождем, да и разошлись молча.

Месяц не могли мы потом друг с другом встречаться. Как встретятся хоть двое из нас в городе, так сразу и начинаем вспоминать покойника. Главное ведь, что ушел он ― и тайну страшную после себя оставил. Почему, зачем? ― бог ведает. Он ведь таким жизнелюбом был, и вот же: убил себя, и сил ведь хватило.

Однажды, ― в апреле дело было, ежели память моя не врет, ― собрались мы всей нашей компанией в городе, в заведении Шварца отобедать. Поговорили о том, о сем. Помянули Константина Петровича, конечно. И тут вдруг Захарьин и говорит: «А что же, братцы, в этом чертовом архиве такого было, что Нелидов из-за него руки на себя наложил? Как бы узнать-то? И где он, архив этот, сейчас находиться может?» Мы все, если правду сказать, только об том и думали, но вслух произнести не решались, Юрий Кузьмич первым из нас осмелился. Он сказал: «Вот вы, Василь Михалыч ― вы ведь у нас по полицейской части; так будьте ж добры, разузнайте как-нибудь, где он может быть теперь?» Тут мы все на Ильина насели, он и согласился выяснить, что сумеет.

На другой день после нашей встречи Ильин переправил Захарьину записку, где сообщил, что архив никуда не делся, лежит в кабинете покойного нашего приятеля вместе с прочими его бумагами, а кабинет этот сразу после самоубийства опечатали. Когда мы узнали об этом, желание заполучить бумаги стало нестерпимым; уже и сам Ильин, уж на что человек благоразумный, и то жаждал их прочитать. Он использовал власть мундира и архив безумного Ворцеля для нас добыл. Сказал новому начальнику лечебницы, что бумаги эти нужны ему для расследования обстоятельств дела, ну а тот только рад был от них избавиться.

Зловещий архив оказался совсем не велик, всего пять толстых тетрадей в обложках из коричневой кожи. Ежели по датам судить, писались они на протяжении почти семи лет. В них, кроме записей, немало было рисунков, сделанных, надо полагать, рукою Ворцеля. Рисунки эти изображали разверстое человеческое нутро, как в медицинских книжках: с удивительным искусством выполненные органы, мышцы, сухожилия, кишки и прочие непотребства; еще какие-то непонятные таблицы и странные знаки. Но больше всего было картинок с человеческими мозгами, вскрытых и в разрезе. Я и не знал прежде никогда, как они изнутри выглядят. Хоть я и понимал, что это все науки, ― доктор, опять же, рисовал, пускай и с ума сошедший, ― но было, ей богу, в этих рисунках что-то омерзительное, почти богохульное.

Последняя тетрадь оказалась исписанной безумным доктором лишь примерно наполовину. Вторая половина писалась уж другою рукой. Присмотревшись, мы с ужасом поняли, что это почерк Нелидова, его каждый из нас хорошо знал! Несчастный наш Константин, выходит, продолжил работу безумного Ворцеля! Мы смели лишь надеяться, что он, вслед за сумасшедшим убийцей, не взял на душу грех и не прикончил кого-нибудь ради дьявольских экспериментов. Ильин разузнал в приюте для умалишенных, остерегаясь, чтоб не напугать там никого: не было ли у них смертельных случаев с зимы? Когда отвечали, что не было, будто камень упал у нас с души. Значит, Константин Петрович не стал убийцею, убил лишь себя самого.

Пытаясь читать тетради, мы скоро обнаружили, что едва ли сможем в них что понять. От медицинских заумных слов и, хуже того, латыни, коей почти все мы в гимназиях, надо признаться, пренебрегали, у меня было досадное чувство, что написаны они на иностранном языке. Ильин и Кобылин вполне разделяли его. Оставалась у нас одна лишь надежда, Захарьин. Он ведь доктор, пускай не хирург, а семейный, но все же латынь-то знал. Мы упросили его взять рукописи и разобраться в них, что там к чему, чтоб после рассказать нам, только уже языком человеческим и понятным.

Юрий Кузьмич, добрая душа, согласился. Долго уговаривать его не пришлось, он и сам сгорал от любопытства, желая скорее раскрыть тайну дневников. Забрал тетради к себе, обложился медицинскими книжками и латинскими словарями и засел за изучение. Пропадал он от нас, наверное, с месяц. Общие знакомые спрашивали меня, что с ним такое? Отчего он оставил практику и не показывается из дому, сидя целыми днями взаперти, а ночами жжет свечи и в окне его до утра не гаснет свет? Я отмалчивался и старался уйти от их расспросов.

В конце мая, как сейчас помню, мы ― Кобылин, я и Ильин ― устали ждать и явились к нему на дачу. Дачный сезон только начался и он два дня всего как переехал из города. Открывши нам дверь, Юрий Кузьмич испугал нас. Он был бледен, мрачен и казался нездоров. Мы поспешили расспросить его, что с ним случилось, уж не подхватил ли он от рукописей какой-нибудь болезни, заражающей всех читающих их меланхолией? Захарьин на вопросы наши не ответил, а попросил нас набраться терпенья и выслушать его, когда он будет вполне готов обо всем рассказать. Он почти разобрался с тетрадями и вскоре намерен был представить нам подробный доклад. Дело, по его словам, выходило серьезным, куда серьезнее, чем он предполагал вначале. Захарьин попросил у нас еще неделю времени. Мы условились, что соберемся в назначенный срок, как прежде, у Ильина, и там, без лишних свидетелей, он все нам расскажет.