Александр Уваров - Пять из пяти [СИ]

«Ждать ещё, пока ты вопрос свой родишь! Давай, спрашивай — и уматывай отсюда».

— Вопрос, знаешь, такой у меня…

Он откашлялся.

— Мы тут с ребятами поспорили. Они говорят, будто вы не люди вовсе…

— Что?! — воскликнул я.

Его вопрос, до невероятия глупый, и в самом деле поразил меня, ошеломил.

«Вот ведь придумали!»

— Почему это они так решили? — спросил я, вскочив с койки, на которой до этого лежал в подступавшей было дремоте.

«Всё-таки он вывел меня из себя!»

— Почему это так говорят?!

Охранник замахал руками, словно просил успокоиться и не поднимать шум, огляделся по сторонам и быстро зашептал:

— А как же иначе? Мужик, ну ты сам подумай! С вами что на сцене творят? Вас же на кусочки кромсают…

«Всё, тебе конец» подумал я. «Если Вероника выступит по плану — тебя просто в подвале забьют до смерти. Если Вероника по какой-то причине не выступит — ты пойдёшь на сцену вместо неё… А из охранников актёры плохие, уж я-то знаю!»

— …Распиливают, в кипяток бросают! И ведь что мне говорят: будто вы сами на это идёте. Сами! Здесь одни добровольцы… Охренеть! Я ведь в это не верил. Я сначала в клуб этот официантом устроился. Там, в ресторане, в другом крыле здания. Ты там не был, так что и не пытайся понять, что это, где это, и кто в ресторан этот ходит. Я там, кстати, тоже многого насмотрелся, такого, от чего нормальный человек через пять минут спятит. Но вот тут, на сцене… мне говорили, что одни добровольцы… Там, в ресторане, всё не так! Но там, понятно, не искусство. Жратва одна. Декор, конечно, сказочный: бархат, люстры, ковры, хрусталь… Но — жратва! И этим всё сказано. А тут, понятно, мельпомены всякие, аполлоны с музами, такие дела… И мне говорили, что искусство — оно не терпит принуждения. По принуждению умереть можно, но не сыграть. А тут, дескать, игра… А я не верил! Слышишь, не верил! Я полгода старался, чтобы из официантов в охранники попасть. Убедиться хотел, что это не сказки, не байки, не россказни… что действительно по своей воле… По своей? Неужели по своей?

— По своей, — ответил я.

— А чего в клетках держат? — продолжал допытываться он.

— Не знаю, — ответил я.

И недоумённо пожал плечами.

Мне ведь действительно было не понятно, почему нас держат в клетках. Я так и не смог ответить на этот вопрос. Себе — не смог! А ему — и подавно.

— Не знаю, — повторил я. — Так надо, наверное. Порядок такой. Или, может, ритуал. Театр, как и религия, держится на ритуалах. Служение высшим…

«Да ну тебя!» с раздражением подумал я и не стал продолжать. «объяснять ещё тебе, распинаться перед тобой… Нужен ты больно! Всё равно ничего не поймёшь».

— Какие высшие? — удивился охранник. — Да и театр ли это? Цирк, балаган!

— Отчасти цирк, — согласился я. — Отчасти балаган. Ну и что? Театр — универсален. Он включает, вбирает, впитывает в себя все разновидности игр, все разновидности представлений, все площадки, на которых бушует страсть. Если в цирковом представлении есть элемент драмы, то и цирк может стать театром. Если есть что-то помимо прыжков, падений в опилки, демонстрации мышц, если есть роль, движение души, перевоплощение выступающего на площадке из ремесленника в актёра страдающего, то есть и театр. Были времена, ещё совсем недавно, когда театры превратились в балаганы, а мы, актёры Белого клуба, создали театр, который никогда не станет балаганом! Никогда! Здесь умирают всерьёз, и никто, никогда не посмеет продать нас, никто и никогда не посмеет посмеяться над нашей смертью или поглумиться над нашими страданиями. Потому что наказание над глумящегося — смерть! Наказание для любого, кто посмеет продать этот театр, наш театр — смерть! И, умирая, каждый из нас забирает с собой у каждого зрителя частичку его души. И зрители никогда не посмеют нас забыть, никогда! Разве этого мало?

Охранник задумался. Он стоял и думал минут пять, время от времени машинально поправляя ремень с пристёгнутой тяжёлой дубинкой.

Я ждал. Мне, конечно, было всё равно, что он скажет. И всё равно, скажет ли он вообще хоть что-нибудь. Но хотелось почему-то убедиться в том, что он хоть что-то понял… Сам не знаю, почему я объяснял ему, почему ждал его слов…

Он спросил:

— А тебе-то что? Какое тебе дело?

«Он, может, и глуп, но не так прост, — подумал я. — Даже жалко, если такого любопытного вот так просто в печке подвальной сожгут, как обычного нарушителя правил. Необычен он для охранника, необычен…»

— Какое тебе дело до этого театра? До этих зрителей? Ведь по глазам видно, что ты только о себе и думаешь. Так ведь?

Я промолчал.

— Так, — продолжал охранник. — И что дальше? Где твоё «Я» будет после выступления? В гробу, в ящике деревянном. И много ли к тому времени от него останется? Всего ничего, ошмётки кровавые. И какая от того польза? О том ли ты думаешь, дорогой? Ведь бессмертие у того, кто посылает вас на сцену, не у вас. Вы только ещё надеетесь его получить. А даст ли он вам кусочек этой самой вечной жизни или нет — вопрос. Сомнения не мучают?

— Нет, — ответил я. — Не сомневаюсь, что свою долю от клуба я получу. Не сомневаюсь, что обращусь в пыль. И ещё, после всех твоих вопросов, после нашего разговора не сомневаюсь, что тебе конец. Ты покойник!

— Посмотрим, — сказал охранник.

И, весело насвистывая, пошёл по коридору.

На следующий день должно было состояться выступление Вероники.

«У меня будет самый лучший доктор», — говорила она.

Я прикоснулся ладонью к стволу.

Кора казалось тёмной, грубой, морщинистой кожей, изрезанной глубокими шрамами.

Неожиданно я услышал гудок. Он прозвучал очень громко (машина стояла где-то очень близко, совсем рядом и только не пропавший с рассветом туман скрывал её сплошной завесой). Я вздрогнул и отдёрнул руку.

«Иду», — прошептал я.

Я услышал голоса.

Кто-то спросил:

— …И мы успеем?

— Дело дрянь, — ответил ему невидимый мне собеседник (оба голоса были, как показалось мне, хриплыми и какими-то… усталыми, немного раздражёнными).

— Несколько дней, может — неделя. Сезон, в общем…

— Сезон — это хорошо…

Я пошёл. На эти голоса.

Ночь была долгой.

Снов было несколько. Только с прудом и летним вечером — ни одного.

Толстяк сидел за ресторанным столиком и уплетал греческий салат. Ел быстро, торопливо, глотал, почти не прожёвывая. Салатный лист, пропитанный оливковым маслом, упал ему на колени. Толстяк быстро подхватил его и, скомкав, засунул в рот.

— Не бойся, не отнимут, — сказал я ему.

Он глянул на меня — и зажмурился, отпрянул назад. Закашлял, захрипел, выплёвывая мягкие комья.

У него вдруг горлом пошла кровь.

— Тоже мне — прокурор!

Я засунул руки в карманы и, насвистывая, пошёл прочь.

В другой сон.

В том сне было хуже. Я бродил между каких-то сараев, гаражей, собранных в беспорядке зловонных мусорных контейнеров.