Алексей Бартенев - Бимен

Это была самая утомительная изо всех прогулок. Мы шли по деревне, и нас становилось все меньше, и меньше. Друзья прощались, и шли к своим калиткам. Остальные двигались дальше. Я тогда подумал, что все это напоминает жизненный путь. Кто-то сворачивает раньше, у кого-то другая дорога, и вам не по пути. Может, мы встретимся завтра, но вполне возможно, что это будет совсем другая жизнь. И в ней вы можете оказаться незнакомыми людьми. Мне стало тоскливо от того, что лето заканчивалось, что скоро тропинка, по которой я иду, повернет в сторону города. Прочь от деревни. Следующим летом я опять буду здесь, но это, наверное, будет не та, а другая жизнь, и лето будет другое.

С каждым шагом поднимаясь по лестнице на чердак, я чувствовал навалившуюся откуда-то усталость. Сил хватило только на то, чтобы сбросить у входа телогрейку, да снять штаны. Сон сморил меня еще до того, как я коснулся подушки. Ты скажешь, что такое не может быть, но я отвечу, что может. Потому что не помню, как касался ее. А это значит, что я уже спал.

С той ночи прошло уже много лет, и я конечно не помню, что мне снилось. Но я отчетливо запомнил то, от чего проснулся. Это был голос отца, который по лестнице забрался на чердак, и теперь пытался вытащить наружу покрывало, на котором я мирно спал. Данное действие сопровождалось веселыми криками, и индейским улюлюканьем. Поначалу я не мог прийти в себя, пытаясь сообразить, что происходит. Потом, когда разум проснулся, я понял, почему вокруг кто-то радостно шумит, а покрывало вместе со мной ползет к дверному проему. Одновременно с этим, пришло осознание того, что лето закончилось, и родители приехали, чтобы отвезти меня в город. От таких мыслей обычное утреннее настроение быстро изменилось на хмурое. Нет, я рад был видеть и отца, с его, иногда, такими детскими, и глупыми шутками, и мать, порой глядевшую на меня с каким-то немым укором, вперемежку с огромной любовью, но мне не хотелось терять свободу. Я привык к ней. Здесь я был взрослый.

Вот тогда, поддавшись легкой панике оттого, что собрать нужно все, и предельно быстро, я и совершил ошибку. У меня совершенно выскочило из головы, что на чердаке могут быть какие-то мои вещи. Точнее одна, очень ценная, и безумно дорогая для меня вещь.

«Он, должно быть, лежит сейчас в кармане телогрейки, и никто не знает, что он там» — вспомнил я о пистолете перед сном, когда по привычке сунул руку под подушку. Боль утраты так сильно кольнула мое сердце, что на глазах выступили слезы. Где-то в глубине души я знал, что никогда больше не увижу свой пистолет. Хотя, надежда все-таки сохранялась. Нужно только съездить в деревню, и забрать его. Съездить, и забрать. Главное — съездить. Когда ты учишься пять дней в неделю, то довольно легко забыть о том, что когда-то собирался сделать. Стоило выходным наступить, и моя память очищалась. Планы менялись, и корректировались.

Но в деревню я все-таки попал. Отец туда за чем-то ездил перед новым годом. Я увязался с ним. Он пусть и с неохотой, но взял меня. Тогда я готов был выпрыгнуть из штанов от радости. Мы собрали все необходимое, сели в машину, и поехали. Всю дорогу меня буквально трясло от возбуждения. Я уже представлял себе, как заберусь на чердак, найду под сеном телогрейку, суну руку в карман, и достану его, забытого, но не преданного друга. Он сурово глянет на меня своим черным зрачком ствола, а затем чуть слышно цокнет затвором. Как бы с укором говоря: «Эх, ты!»

Мы ехали, казалось бесконечно долго. Хуже всего было то, что разговор с отцом не вязался, как я не пытался его начать. Закончилось тем, что он включил радиоприемник, и попросил найти какую-нибудь нормальную волну. Что входило в понятие «нормальная волна» для отца? Не знаю до сих пор. Музыку он не слушал. То ли она мешала ему сосредоточиться, то ли он не получал никакого удовольствия от нее. А может, где-то в глубине души просто завидовал тем людям, которые могут сочинять стихи, и красиво петь. Но, как бы то ни было, я искал, вращая рукоятку приемника. Шипение статических помех перемежалось изредка проскакивающими словами. Я останавливал вращение, медленно крутил ручку назад, и ловил ускользающую волну. После каждой найденной радиостанции я вопросительно смотрел на отца. Он отрицательно качал головой, и я продолжал поиски. Так продолжалось до самой деревни. И только единожды он поднял указательный палец вверх, призывая к тишине. Передавали местные новости. Они длились минут семь. Я даже успел немного отдохнуть от поисков за это время. Они закончились прогнозом погоды, и я понял, что именно его ждал и хотел услышать мой отец. Промелькнула мысль о том, а что чувствует он, во время прогноза погоды? Как он это воспринимает? Будто бы сам Господь говорит с ним, голосом диктора, и приоткрывает знание о будущем. Или как-то еще? На деле же оказалось, что это было то знание, та фраза, с которой легче всего начать разговор. Зачем отец приезжал в деревню мне было не интересно. Меня больше заботила телогрейка, забытая на чердаке. И вещь, забытая в телогрейке. Моя вещь.

Автомобиль пискнул тормозами, и остановился около забора. Мы отстегнулись, и распахнув дверцы вдохнули холодный воздух. Воздух, который имел для меня особый запах. Запах свободы. Я хлопнул своей дверцей, и пошел к дому. Пару секунд спустя, за спиной, я услышал, как хлопнула и отцовская дверь. Он шел следом за мной. Поднявшись на крыльцо, я подождал ровно столько времени, чтобы отец смог войти в дверь не сбавляя хода. Мы часто так делали, если были вместе. Тот, кто оказывался первым у двери, открывал ее для своего спутника со словами: «Прошу, вас, сэр!» Проходящий, по правилам игры, должен слегка кивнуть головой, и ответить: Спасибо, Берримор!» Я взялся за дверную ручку, и когда услышал как отец ступил на первый из трех порожков, рывком распахнул ее, и сделал шаг в сторону, освобождая проход. — Прошу, вас, сэр! — я едва заметно кивнул головой. — Благодарю, — пробормотал отец, проходя мимо, и исчезая в темноте коридора.

Я последовал за ним, плавно, притворив за собой дверь. После дневного, хоть и пасмурного света, темнота помещения оказалась такой густой, что несколько секунд я ничего не видел. Потом она слегка отступила на шаг, и мне стал виден пол, потом тень еще сдвинулась на шаг, и появились стены, с вешалками на одной из них. А потом отец открыл дверь в светлую комнату, и я увидел, хорошо знакомый коридор. Узкое, сквозное помещение, с одиноко свисающей лампочкой под потолком. Правая сторона была стенкой кладовки, и ее дверь располагалась напротив двери в комнату. Так сделали, чтобы в холода не тратить время на путешествие по коридору. Достаточно просто толкнуть дверь комнаты наружу, сделать шаг, и открыть дверь кладовки.

— Прошу, вас, сэр! — отец сделал шаг в сторону, и движением руки предложил пройти внутрь. Я шагнул навстречу. За спиной отца, и открытой им дверью, на стене висели вещи. Ряд вешалок, штук шесть-семь наполняли куртки, пиджаки, телогрейки. Когда я входил в светлый дверной проем, открытый отцом для меня, то успел отметить, что одна вешалка пустовала. Или пустела. Не знаю, как сказать. В общем, была голой, без одежды. Это была та самая вешалка, которая обнажилась потому, что я в один августовский вечер снял с нее телогрейку. Снял и не повесил обратно. Сердце радостно застучало, от увиденного. Шансы на то, что и телогрейка, и пистолет все еще на чердаке, стремительно росли. И я с большой радостью прошел бы мимо отца, со словами: «Спасибо, Берримор. Пойду, взгляну на бабушкин двор, и вскоре присоединюсь к вам». И меня так и подмывало это сделать, но возле самой двери я повернул налево, и вошел в теплую светлую комнату.